Таёжка - [12]
В интернате Таёжка и Мишка собрали свои вещи и пошли в Озёрский райпотребсоюз, откуда ходили попутные машины до Мариновки. Во дворе грузили на «газик» какие-то ящики.
Один из грузчиков спросил Таёжку:
— Ты, кажется, дочка Забелина?
— Да.
— Отец в школу пошёл, тебя разыскивать.
— Слушай, Миш, — сказала Таёжка, — я добегу до школы, а ты побудь здесь.
Отца она встретила на улице. Он бросился навстречу дочери и подхватил её на руки:
— Тайка, милая! Мама приезжает!
Таёжка задохнулась:
— Когда?
— Сегодня под вечер. Телеграмма пришла ещё позавчера, а её в леспромхозе под сукно засунули. Вот остолопы, правда? Да ты успокойся, кто же от радости ревёт?
Пообедав в леспромхозовской столовой, Таёжка, Василий Петрович и Мишка зашли в леспромхоз к директору. Семён Прокофьич присел рядом с Забелиным на диван и сказал:
— Ну, выкладывай, Петрович. Вижу, что-то стряслось. Ты именинник, что ль?
Василий Петрович засмеялся:
— Бери выше. Жена приезжает.
— Ух ты! Вот это молодчага. Теперь ты, можно сказать, коренной сибиряк. Всеми корнями врос.
— Корням и почва нужна, а, Прокофьич?
— Ты про жильё? — Директор пошевелил широкими седыми бровями и задумался. — Вот что. В Мариновке-то тебя легко устроить. Дадим целый дом. Только захочет ли жена в деревне жить? Работа есть, конечно, и в Озёрске, но ты там нужней. Не знаю, как без тебя обойдёмся…
— Разве я сказал, что хочу переехать? — удивился Василий Петрович.
— Тогда дело другое. Бери сейчас мою легковушку и поезжай встречать. — Семён Прокофьич хлопнул Забелина по плечу и подмигнул. — Завидую тебе. Ну, бывай.
На станцию они приехали за десять минут до прихода поезда. Василий Петрович бегал по платформе и всё время поглядывал на часы. Таёжка стояла, прислонившись к дощатому забору станции, слушала, как радостно и гулко стучит сердце.
Наконец показался поезд. Устало посапывая, прошёл мимо паровоз, за ним катились вагоны, и в тамбуре одного из них стояла мама.
— Мама! — вскрикнула Таёжка, бросаясь к вагону.
Мать легко спрыгнула с подножки, поставила на землю чемодан и прижала к себе Таёжку. Василий Петрович обнял жену и дочь, и все трое с минуту стояли молча. Потом они стали целоваться. Мишка отвернулся. Он не любил телячьих нежностей. Василий Петрович опомнился первым. Он подвёл Мишку и сказал:
— Это Миша Терёхин, товарищ Таисии… Миша, познакомься — Галина Николаевна.
— Мне Тая писала о тебе, — сказала Галина Николаевна, улыбаясь Мишке. Улыбка у неё была ласковая и белозубая.
Потом они уселись в машину: Мишка рядом с шофёром, а остальные на заднем сиденье.
— Вася, господи, — смеясь, говорила Галина Николаевна, — в Москве бы я тебя не узнала. Сапоги, картуз. И эта бородища. Немедленно сбрей её. Ты же не в партизанском отряде.
«Что ли, по болотам в сандалетах ходить? — подумал Мишка. — И борода Василию Петровичу идёт».
В шофёрском зеркальце он видел молодое, красивое лицо Галины Николаевны, и ему вдруг стало чудно, что эта чужая женщина — мать Таёжки и жена Василия Петровича.
Новоселье
Забелины устроились в доме напротив сельпо. Раньше здесь был детский сад, но в прошлом году колхоз построил новое помещение, и с тех пор дом пустовал.
Галина Николаевна и Таёжка провозились целый день, наводя порядок: мыли полы, посуду, выставляли зимние рамы и сметали из углов паутину.
Но комнаты по-прежнему выглядели нежилыми. Не хватало им вещей, которые всё ещё шли малой скоростью где-то по Барабинским степям.
— Будем жить, как на вокзале, — грустно сказала мать. — Но делать нечего.
Она достала деньги и велела Таёжке сходить в магазин за продуктами. К вечеру ждали гостей.
Таёжка ушла, а Галина Николаевна взяла у соседей ведра и отправилась на реку, хотя колодец находился рядом. Но колодец был с норовом: он успел уже проглотить два ведра, и теперь Галина Николаевна боялась его.
— Возьмите коромысло, руки нарежет, — догнала её соседка.
До сих пор Галина Николаевна видела только в кино, как носят воду на коромысле. А сейчас пришлось испытать самой. Проклятое коромысло невыносимо резало плечи, ведра раскачивались тяжёлыми маятниками. И Галину Николаевну водило из стороны в сторону, будто пьяную.
Проходя вдоль улицы, Галина Николаевна до боли закусила губу. Ей казалось, что из каждого окна за нею следят насмешливые, беспощадные глаза: «Что, голубушка? Это тебе не краники с горячей и холодной водичкой отвёртывать!»
Вода расплёскивалась, обдавая брызгами новые босоножки.
«Чёрт с ними, с босоножками! — зло думала Галина Николаевна. — Только бы до дому добраться».
Домой она принесла наполовину пустые ведра. Она села на пороге, прислушиваясь к тупой боли в правой руке: занозила, когда мыла подоконники. Хорошо ещё, что полы оказались крашеными.
Она не заметила, как вернулась дочь.
— Ну что? — спросила Галина Николаевна.
— Мяса нет, мама. Придётся в чайной готовое брать.
Галина Николаевна промолчала.
— Я вижу, тебе у нас не нравится, — виновато сказала Таёжка.
— Нет, нет, что ты! Чудесная река, воздух как на даче.
Галину Николаевну больно кольнуло это слово: «у нас». Не «здесь», а именно «у нас». Как будто она чужая им обоим: мужу и дочери.
Галина Николаевна ещё больше помрачнела.
