Та заводская проходная… - [9]

В тишину моей конторки влился какой-то отдаленный глухой шум. Занятый кроссвордом, я краем сознания заинтересовался его происхождением. Если это большегрузая «дальнобойная» машина со стороны метро «Красношустриловская» (так скажем), то как оглушающе будет ее прохождение мимо нас… Через несколько секунд шум сменился шипением, и я рассмеялся внутренне: это был не отдаленный грузовик, а близлежащий, на расстоянии вытянутой руки, электрочайник… Звук понятный и знакомый, как сказал поэт, не пустой для сердца звук. Скоро поспеет чай! Индийский, ароматный, крепкий, с легкой горчинкой… Уйдет Минорий, и можно будет наконец уплыть из этого убогого мира — в яркую книжную виртуальность, прихлебывая из бокала янтарный горячий напиток и затягиваясь дымом сигареты… Вот, чу! Минорий уже скрипит дверью проходной… уже нарисовался в окне… Вскочив на ноги, я приоткрыл ворота и вышел из конторки навстречу шефу.

Ух, как он авантажен в сверкающей кожанке и в черной фуражке с высокой тульей, достойной какого-нибудь отставного маршала!.. А круглое широчайшее лицо точно альпийская поляна с цветущим маком… Сейчас, на одну прощальную минуту, можно испытать к этому субъекту, попортившему мне много крови, все добрые человеческие чувства, какие придуманы на земле. Все дурное забыть, все простить и с умиленным сердцем крепко пожать его честную руку. Но прежде, конечно, сойти с крыльца: начальство-с, нельзя быть выше-с…

— Боже! — сказал я, глядя поверх головы Минория Степановича. Вероятно, ужас, написанный на моем лице, встревожил и шефа: он быстро оглянулся. К нам приближалось какое-то невиданное зверосущество, до которого и мифотворцы греки недопетрили: помесь медведя, гориллы и человека. Причем со смертельной раной где-то в груди, ибо этот бастард едва держался на ногах. Его руки свисали чуть не до асфальта, широченные плечи бессильно опущены, а голова со всклокоченными белесыми волосами уронена на грудь. Это было все, что осталось от г-на Сохатова… Нет, осталось еще нечто сохатовское — какое-то бычье упрямство, необоримая воля, гнавшая его вперед. Шагал он так же широко, как всегда, только зигзагообразно, чуть не падая.

— Вот это да! — тихо проговорил шеф, затем приказал: — Закрой ворота!

Протопав мимо нас, как мимо двух давно отцветших кустов сирени, Сохатов удивленно уперся взглядом в закрытые створки ворот, обернулся и сделал мне повелительный жест рукой: открыть! Я покачал головой: нельзя-с.

— Михайлыч, да куда ты?! — сказал мой шеф, подплывая и беря под руку Сохатова. — Иди, посиди с нами! Посиди с нами…

Я помог Минорию взвести раненого на крыльцо и усадить на диван в моей конторке.

— Посиди тут, Михайлыч, посиди…

Чайник от возмущения уже весь изошел паром, я достал из шкафчика банку из-под кофе «Пеле» — мой рабочий «заварник», — засыпал в нее чай из другой кофейной баночки и залил кипятком, для сохранения тепла укутал заварник старым махровым полотенцем. Это тоже входило в мой привычный ритуал…

Минорий Степанович молча в ожидании стоял над скопытившимся начальством в почетном карауле. Голова Сохатова с закрытыми глазами была неловко запрокинута назад, на низкую спинку дивана; на его широкой, истинно бычьей шее лишь чуть видимый кадык подавал признаки жизни: вероятно, владелец его иногда тщетно пытался сглотнуть сухоту рта.

— Пусть поспит, — негромко сказал мне шеф. — Куда ему в таком состоянии?! Пусть поспит…

— Как куда? В вытрезвитель! — сказал я, хохотком извиняя свою дерзость. — Там уже освободились, наверно. Звоните!

— Ну-уууу! — осуждающе протянул Минорий, не считая, что такую вздорную идею можно комментировать словесно. — Бесфамильный еще не вернулся? Он и отвезет…

Ко мне вновь вернулись все черные, злые мысли: и в адрес Минория, и Сохатова, и… завода, угробившего мое сердце, а сейчас добивающего его на этой проходной… Как ждал, предвкушал вечерний чай!..

Я закурил сигарету, хотя и не следовало бы: совсем недавно загасил окурок в пепельнице…

— Куда ты, Михайлыч, сиди! — раздался за моей спиной отеческий голос Минория Степановича.

В широко открытых глазах Сохатова не читалось ни одной мысли — сплошная упрямая, полубезумная муть. Он пытался встать, молча делал одну попытку за другой, но Минорий обеими руками прижимал его плечи к дивану, уговаривая, точно ребенка:

— Посиди, поспи, Михалыч!.. Нельзя тебе, посиди… Еще под машину попадешь или в вытрезвитель заберут («Каналья! — давал я свой мысленный комментарий, — а рабочего, солдатика было не жаль. Названивал…»). Подожди минут пять. Бесфамильный тебя отвезет…

Обессиленный от борьбы Сохатов отвалился на спинку дивана с закрытыми глазами. Я последовал его примеру: тоже отвалился на спинку стула и тоже закрыл глаза. Тоска… От табачного дыма к горлу подступила тошнота. Нельзя мне курить! Мой лечащий врач после каждой кардиограммы твердила: «Бросайте курить! Обязательно бросьте. Иначе будет инфаркт, возможно, последний». Я не сделал даже попытки, ибо привычка свыше нам дана… но, конечно, две пачки «Примы» за сутки на проходной — это самоубийство…

Загасив сигарету, я оглядел «пейзаж», почти «натюрморт» за спиной. Сохатов исполнил просьбу стоявшего «на стрёме» Минория: заснул, судя по открытому рту и отвалившейся, как у мертвеца, нижней челюсти… Мерзость этой картины заглушала мое последнее сочувствие к нему…