Та, далекая весна - [51]

— Каких монашек штурмом? — растерялся Иван.

— Да не монашек, а монастырь! — Теперь глаза Пазухина смеялись.

— А на что он нам нужен? — все еще не мог понять Иван, о чем идет речь.

Пазухин посерьезнел и уже строго спросил:

— Когда лошадей в монастыре брали, стрельбу открыли?

Вот теперь Иван понял. Он растерянно взглянул на Сергунова. Тот, все такой же красный, сидел, глядя на стол, и ерошил волосы.

— Ну, было, — неохотно ответил Иван. — Выстрелил Саня в потолок. Так ведь они же сами виноваты…

— Стоп, стоп! — остановил его Пазухин. — Кто виноват, потом будем разбираться. Сначала установим факты. Значит, говоришь, выстрелил? В потолок?

— В потолок.

— Тут вот другое пишут. — Пазухин развернул бумагу и прочитал: — «Ворвались в святую обитель с оружием. Стали стрелять по иконам. Перепугали монахинь, причинили увечья матери казначее и конюшенному служителю…»

— А про то, как этот паразит на нас бросался, не написано? — обозлился Иван. — Как он поперек порога пузом толстым лег, не сказано?

— Про это не сказано, — спокойно ответил Пазухин. — А вот про вас написано: «По наущению того же безрукого мальчишки, комсомольцами именуемые, непочтительно обошлись со старицей Анастасией, осквернили ангельский чин рукоприкасанием. Заставили ее раздеваться в своем присутствии, будто бы ради поисков утаенных ценностей, а на самом деле богохульства и осквернения сана ради».

— Да кто же ее раздеваться заставлял? — От возмущения Иван даже покраснел. — Колька ее чуток в бок ткнул, а из нее золото посыпалось.

— Все-таки ткнул? — поднял на Ивана глаза Пазухин. — А старица-то, вон пишут, в ангельском чине.

— Воровка она! Сама у Колокольцева в ногах валялась.

— Она в ногах валялась, а другие кляузу наваляли. И никуда не попрешь: пощекотали ангельский чин. Мы-то с тобой, Иван, знаем, что чепуха это, а какой звон монашки среди людей подняли! Стреляют в монастыре! Ангельских чинов хватают за что ни попадя! Козырь врагам в руки даете. Они каждую вашу промашку так раздуют, что себя не узнаете. Вот опять же с Птицыным что получилось? — Пазухин взял в руки другую бумагу. — Выгнал волостного деятеля кооперации, словом крепким обложили, чуть не избили, оружием опять-таки угрожали…

— Жаль, что башку эсерскую не пробил! — раздраженно буркнул Сергунов.

— Ну-ну, больше выдержки, брат. Больше выдержки, — остановил его Пазухин. — Надо было дать ему проверить вашу кооперацию, а потом спорить с ним. Теперь вот доказывай, что ты не старался, как он пишет, скрыть свои собственные злоупотребления и хищения.

— И доказывать ничего не буду, — упрямо произнес Сергунов, не отрывая взгляда от стола.

Обида овладела Иваном. Горькая обида за Сергунова. Все он отдает людям. Всю душу, все силы им. Нет у него ни кола ни двора. Как стояла его вросшая в землю, повалившаяся набок избушка, так и стоит. Наверное, он ни разу в нее и не заглянул. Спит здесь же, в Совете, на жесткой лавке; потрепанную шинель под себя, шинель на себя, шинель под голову. Только что на нем надето да всегда чистый ручник в углу — и все его имущество. Что же он выгадал для себя, чем злоупотребил?

Зло, ненависть разгорелись в душе Ивана на этих писак, что смрадной грязью ляпают на чистейшего из людей, клевещут на него ради жадной корысти.

А Пазухин продолжал ворошить бумаги.

— Вот третья жалоба. Лишили избирательных прав трудящихся крестьян…

— Какие же это трудящиеся? Живоглоты они! — воскликнул Иван.

— Спокойно, спокойно, дорогой, — остановил его Пазухин. — Очень ты горяч, сердит. А на сердитых воду возят. Кулаки воду возят. Вот так. Покажи-ка лучше мне протокол собрания граждан. Как вы там записали о лишении прав?

Пазухин внимательно читал протокол, а Иван стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Волновался немного. Протокол-то писал он, может, ошибок понаделал. Вон Пазухин чего-то недовольно головой крутит.

— Вообще-то правильно, — сказал, кончив читать, Пазухин. — Этих лишать прав надо. Все они у нас в Чека на примете. Только нельзя огулом: раз — и всех лишили прав. Надо было каждого отдельно обсудить и записать, за что он лишается избирательных прав. Кто незнающий посмотрит на этот протокол — и правда может подумать, что вы незаконно лишаете людей избирательных прав. Ведь вот что про вас пишут: «Сергунов по личной злобе добился лишения избирательных прав уважаемых в селе граждан, твердо стоящих на платформе Советской власти. Он с дружками споил самогоном часть несознательных крестьян и при их поддержке провел незаконное решение о лишении прав старательных хлеборобов, опору экономики села». По стилю видно, кто писал. Одна рука сочиняла и об обиженных кулаках, и о кооперации. И монашки, конечно, не сами по себе здесь оказались. Вон ведь сколько написано, и все про Сергунова. — Пазухин поднял на ладони пачку бумаг, словно взвешивая их.

— Наветы все это! Клевета! — не сдержался Сергунов и стукнул кулаком по столу. — Неужели ты сам не видишь, товарищ Пазухин?

— Я все вижу, Саня. Поэтому и попросил уком партии поручить мне разобраться с этой писаниной. Разберусь, поверь, так, как надо.

Пазухин встал, прошелся по избе и, круто повернувшись, остановился перед Сергуновым.