Та, далекая весна - [13]
Преодолев растерянность и смущение, под пристальными взглядами сельчан Иван сказал:
— Я не уйду, пока декрет не прочитаете, пусть все знают.
— А ты не учи, не учи, а то… — завопил Тихон.
Но его заглушил опять возникший шум:
— Закон читай!
— Правильно!
— Хватит лясы точить! Давай декрет!
Вдруг на крыльцо рядом с Тихоном и уполномоченным вскочил Тимофей Говорок и резким голосом перебил шум:
— Мужики! Иван дело говорит! Что же это получается: прячут от нас декрет. По-ихнему выходит — Макею брюхо наедать, а нам за него налог платить? Он бандитов хлебом снабжает, а против Советской власти, получается, мы!
— Каких бандитов? — вскипел Макей Парамонов. — Ты видал? Докажь!
— Нет, ты, представитель власти, скажи, — не унимался Говорок, напирая на Птицына, — скажи, за кого Советская власть стоит? За мироедов? За Петьку Захаркина? Он с живого и мертвого шкуру дерет, а мы за него налог плати?
На крыльцо вскочил Петр Захаркин. Он схватил Говорка за грудки и сильно встряхнул:
— Кто с тебя шкуру дерет? Враз жизни решу!
Он еще раз тряхнул Говорка и хотел, видно, сбросить его с крыльца, но тот ростом хоть не высок, да ловок и успел со всего размаха врезать Захаркину в ухо, и оба они, сцепившись, покатились с крыльца.
Гвалт поднялся нестерпимый. В воздухе замелькали кулаки. Волостной уполномоченный и Тихон сразу же юркнули в Совет, крепко прихлопнув дверь.
Расходились мужики со схода, кто отплевывая кровь, кто ощупывая синяки, кто потирая бороду, из которой в драке вырвали изрядный клок.
Вопрос о новом налоге так и остался нерешенным. Уходя с площади, Иван в проулке нос к носу столкнулся с Яшкой Захаркиным. Тот словно поджидал Ивана и вынырнул навстречу из-за угла чьей-то бани.
Иван от неожиданности остановился, а Яшка подошел к нему вплотную и насмешливо успокоил:
— Не бойся — бить не буду.
Но Иван уже овладел собой и тоже с насмешкой ответил:
— Чего ж тебя бояться? Это ты со страху у бандитов спрятался. Зачем в село вернулся? Сам-то не боишься?
— А кого бояться? Тебя, что ли? Тебя я бил, а ты ничего не докажешь. Только, видать, мало тебе — опять смуту ведешь. Смотри, Ванька!.. Запомни: продразверстке конец — сила теперь у нас, у самостоятельных хозяев, и воли вам не дадим. Власть к нам повернулась…
— Плевал я на вашу силу! — вспылил Иван. — Не к кулакам власть повернулась, и не даст она вам воли. Понял, гад?
Он шагнул к Яшке со сжатыми кулаками. И хотя Яшка был много старше, повыше его и коренастее, в плечах шире, Иван готов был вцепиться кулачонку в горло: перед ним стоял враг, мирного разговора с которым нельзя вести. И Яшка отступил, струсил, попятился.
— Ладно, ладно, — пробормотал он и скрылся за углом.
И опять заворошились беспокойные мысли:
«Почему кулаки подымают голову? Не может того быть, чтобы новый закон был на руку им. Почему Тихон прячет от мужиков декрет о налоге? Значит, здесь что-то не так. И этот очкастый уполномоченный из волости! Тоже болтает много, а не поймешь, что к чему. Вот если бы Стрельцов приехал — он бы все как надо объяснил. А то вон и Яшка барином ходит…»
Вечером забежал Колька Говорков, как всегда с новостями.
— У Захаркиных гуляют — аж дым столбом.
— В честь чего? — нехотя спросил Иван.
Мало его сейчас занимало такое событие, как пьянка у Захаркиных. Хлеба у них хватает — продотряд не все забрал, — вот и гонят самогон. Может, празднуют Яшкино возвращение из банды? Ну, и черт с ним!
Но то, что Колька сообщил дальше, заставило задуматься.
— Волостного уполномоченного Птицына обхаживают. Он, несчастный, видать, против захаркинского первача слаб: в окно высунулся — наизнанку его выворачивает, аж очки потерял, а Марфа воду ему на голову из ковша поливает. Облегчение, значит, делает.
— И Птицын с ними!
— А то! Весь шум из-за него. Тихон Бакин тоже там. На крыльцо выполз, сидит, за голову держится. Видать, тоже здорово хватил. А ты знаешь что? — Колька таинственно понизил голос до шепота.
— Что?
— Яшка появился. Не прячется — открыто сидит, на гармошке наяривает.
— Удивил! — усмехнулся Иван. — Повстречался я сегодня с ним.
— Да ну?
— Поговорили миром, — опять невесело усмехнулся Иван.
— Ваня, что ж это получается? А? — как-то растерянно спросил Колька.
Что Иван мог ответить, когда сам многого не понимал?
Никогда еще Крутогорка не жила так напряженно, как в эти весенние дни 1921 года. День ото дня разгорались страсти. Незримой доселе была трещина, что пролегала по селу между кулацкими пятистенками под железом и бедняцкими хатами, соломой крытыми. Прятала от глаз ту трещину от дедов идущая, показная почтительность к тому, кто богаче, и сознание зависимости от него. Теперь не то: наружу выплеснулась извечная вражда. Заколебались дедовские устои…
Утром опять прибежал Колька:
— Ванька, айда скорее! У Совета список вывесили, кому сколько налога.
У стены сельсовета, перед наклеенными листками, уже сгрудилась большая толпа. Из общего шума выделялся тонкий голос Колькиного отца:
— Чего ж это получается? Мне подай двадцать пудов на пять душ, а Макей со своей Марфой на две души — пятнадцать пудов. Он, к примеру, соберет полтысячи пудов, а мне едва сорок отойдет. Я, выходит, половину внеси, а Макей каплей отделается! Да провались он, живоглот треклятый!
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».