Т. 1: Стихотворения - [35]

Послушал: в ней глухо звучало, дрожало,

Текло, отзывалось — невнятным сигналом

И было похоже на сердце.

Тот берег в сиренево-серенькой пене…

Сияло, текло, холодело.

Из царства ребенка, из царства забвенья…

Как будто душа в тишине пролетела

Над собственной маленькой тенью.

* * *

Гиацинтом, левкоем

Насладиться спеши

Перед вечным покоем

Для безносой души.

Нежный персик попробуй

Он дозрел и готов,

А в раю уж не трогай

Запрещенных плодов.

Видишь, алые пятна

В нежно-бледном горят.

Там, в стране незакатной,

Не увидишь закат.

Ах! Отравленный скверной,

Под конец воспою

То, чего уж наверно

Не позволят в раю.

* * *

Знаешь, я сохраняю

собрание летних полдней,

полупрозрачных, точно стрекозы,

которые, помнишь, носились

в радостном блеске света

над яркой мелкой речкой

с белым прохладным дном.

Представь, я также храню

коллекцию летних ночей

разных оттенков синего.

Они лежат,

похожие на египетские скарабеи,

за прочным прозрачным стеклом.

Что с ними делать?

Кому я их завещаю?

Они понемногу бледнеют.

Мои гости считают,

что там, за стеклом,

пустота.

* * *

Je possede une barque detachee de tous les climates

Andre Breton

Превыше земных сезонов плывет мой челн.

Андре Бретон

Играет ветер листами газеты

В твоей руке и краем программы.

Ты знала и знаешь – это приметы

Того, что ангелы рядом с нами.

Плывут по небу две бледные ленты –

Белесым дымом слова рекламы.

Они обрывки воскресной программы –

Концерта ангелов над нами.

Уже облака сияньем задеты

И светлы дали земной панорамы.

И, точно ветер, плывут силуэты

Лазурных ангелов над нами.

Играет ветер листами газеты.

Играет крыльями над нами.

* * *

В такую ночь весна не окончательна,

Но наступает несомненно.

Дождь побелен снежинкой незначительной

И кажется небесной манной.

А впрочем, ночь — почти обыкновенная.

По лужам, лунной мглой покрытым,

Шагаю. Но Земля Обетованная

Недалеко, за поворотом.

Ты думаешь, бессмертие неубедительно?

Но что же делать, что же делать?

А вот душа — задумалась мечтательно:

Надеется на Божью милость.

И человек на Бога вдруг положится:

Все просто, не непоправимо.

И замерцает мартовская лужица

Звездой далекой Вифлеема.

* * *

Из белой весенней ночи

Сделана ваша душа.

Она в моей отражалась,

Как маленький Млечный Путь.

Туманностью Андромеды

Хотелось обеим стать.

Но кончилось тем, что стали

Души туманом ночным.

А помните, птицы летели

Сквозь души наши весной?

Сияли утро и море,

Вода становилась огнем.

Я сказал ваше имя, и в море

Вырос певучий цветок.

Я почти изобрел, я знаю,

Заменитель вечности — и

Той ночью душа светилась,

Как маленький Млечный Путь.

Я думал о белой ночи,

В которой ваша душа.

* * *

Прощайте, Кощей Кощеич!

Еще кощее Кощея

Средь пищи, вещей и чая

Пищала тощая шея,

Несчастье нам завещая.

Но светлые чародеи

Умчали нас в эмпиреи,

В лазурно-смуглый Египет

Династии Птолемеев,

В алмазный воздух Памира,

В страну Лиловых Пигмеев —

О, мы улетели в лепет

Земфиры, зефира, эфира!

На мгле, на волшебном кристалле,

На пламени мы улетали!

В лазурном и лунном небе

Нашли мы Царевну Лебедь,

Чертог изумрудной игрушки,

Прекрасной Царевны Лягушки!

Прощайте, Кощей Кощеич!

Здорово, Иван Царевич!

* * *

Арабским удивительным дворцом,

игрой узора бледно-розовато-

сиреневато-сизого, замысловатой

игрой любуясь…

Но, усталый соглядатай,

я видел девушку с особенным лицом.

Слепая девушка ходила подле нас

с водительницей, объяснявшей очень скоро,

и осторожно трогала она

сиреневатый край узора.

Но что наказанная слепотой

могла узнать о нежной, о нежнейшей

утонченности той, изысканности той,

искусственности той, изнеженности той?

Был взор слепой, слепой, слепейший.

И я мечтал о том, что снидет Царь Царей

в сиянии, в алмазном свете,

что вот — Он исцелит, что Он велит прозреть,

дабы узреть,

узреть узоры эти!

* * *

Ловите рифмы — невидимки

Давай походим по дивным музеям,

где пышные чаши времен Возрождения

(агат, хризолит, сердолик)

пламенеют (большие тюльпаны)

и перламутрово-переливчатая лазурь

обыкновенного египетского трехтысячелетнего стекла

похожа на вечность.

Мы тоже владеем

остатками прежнего вдохновения,

когда глядим на прекрасный каменный лик

мученика, на узорчато-золотые Кораны

или короны тиранов (следы «исторических бурь»).

Короны. Не кровь и не слезы, ни капельки зла:

алмазно-рубиновый венчик.

Мы даже прощаем злодеям

на картине (работе, быть может, не гения)

за отблеск на нежно-сиреневых складках, за светлый

родник,

за блекло-оранжевые (с бледно-синим) кафтаны

на двух палачах, за топор, над которым лазурь,

за острую лилию — так она дивно бела! –

за венчик, за вечность.

* * *

Как большая темная миндалина

У певицы мандолина.

И глаза – миндальнее миндального.

Музыкантша уличная, дальняя:

Флорентинка, синьорина.

И мелодия сентиментальная

Всё прозрачней и печальней,

Всё нежней, вечерней и усталее.

Всё — певица, пьяцца, вся Италия

Всё хрустальней и прощальней.

И видна — незримая — зеленая

Озаренная долина

(Не Италия, скорей Инония),

Где поет счастливая, прощенная,

Неземная Магдалина.

* * *

Удивительно, как удлинен

Голубой силуэт минарета.

О, высокий расчет и закон,

И высокое царство колонн,

И объемы из тени и света!

Золотисто-зеленая вязь

Синевато-лазурных мозаик,

А на улице мулы и грязь

(И лазурная муха впилась),

И глаза малышей-попрошаек.

Гадит голубь на пыльный порфир,

Лепестки устилают ступени.