Сюжет Бабеля - [12]

Прошение.

Подлежа 1-го февраля 1915 года призыву по воинской повинности, честь имею просить Ваше Превосходительство о перечислении меня в разряд действительных слушателей, дабы дать мне возможность закончить образование.

И. М. Бобель.

Киев, 9.12.14 г.»^{76}

Статус действительного слушателя Бабель обрел лишь 4 сентября 1915 года — полностью завершив курс обучения^{77}, и, значит, уже не посягая на процентную норму.

Так что главный экзамен Бабель выдержал — не крестился. А теперь вернемся к рассказу…

Заглавием, как уже было сказано, он обязан статье Жаботинского, прочитанной Бабелем 5-ю годами раньше. А вот относительно самоубийства возникают вопросы. Иудаизм самоубийство запрещает, но делает исключение для лишения себя жизни ради «Киддуш ха-Шем» — «Освящения Имени [Господа]». К таким случаям причисляют и смерть как способ избежать поклонения идолам.

Но в рассказе самому самоубийце ничто подобное не грозит, креститься собирается его сын. Так отчего же кончает с собой Шлойме? Чтобы избежать выселения? Но, крестившись, сын выселения избежит. И его 86-летнего отца тоже не тронут.

Еще одно объяснение: добровольно приняв смерть, Шлойме надеется таким шагом отвратить сына от крещения. Но ничего такого Шлойме не высказывает, да и сыну его мнение безразлично.

И почему, сводя счеты с жизнью, Шлойме выбрал способ для еврея самый презираемый — повешение, «ибо проклят пред Богом всякий повешенный на дереве» (Второзаконие, 21:23)?!.

Вопросов станет еще больше, если мы сравним два текста:

«И когда понял Шлойме, что несчастье неотвратимо, что сын не выдержит, то он сказал себе: „Шлойме, старый Шлойме, что тебе теперь делать?“ Беспомощно оглянулся старик вокруг себя, по детски-жалобно сморщил рот и хотел заплакать горькими, старческими слезами. Их не было, облегчающих слез. И тогда, в ту минуту, когда сердце его заныло, когда ум понял безмерность несчастья, тогда Шлойме в последний раз любовно осмотрел свой теплый угол и решил, что его не прогонят отсюда, никогда не прогонят. „Старику Шлойме не дают съесть кусок засохшего пряника, который лежит у него под подушкой. Ну так что же? Шлойме расскажет Богу, как его обидели. Бог ведь есть, Бог примет его“. В этом Шлойме был уверен.

Ночью, дрожа от холода, поднялся он с кровати. Тихо, чтобы никого не разбудить, зажег маленькую керосиновую лампу. Медленно, по-стариковски, охая и ежась, начал напяливать на себя свое грязное платье. Потом взял табуретку, веревку, приготовленную накануне, и, колеблясь от слабости, хватаясь за стены, вышел на улицу. Сразу сделалось так холодно… Все тело дрожало. Шлойме быстро укрепил веревку на крюке, встал возле двери, поставил табуретку, взобрался на нее, обмотал веревку вокруг худой трясущейся шеи, последним усилием оттолкнул табуретку, успел еще осмотреть потускневшими глазами городок, в котором он прожил 60 лет безвыездно, и повис…

Был сильный ветер и вскоре щуплое тело старого Шлойме закачалось перед дверью дома, в котором он оставил теплую печку и засаленную, отцовскую Тору».

«Наконец добрался Иуда до вершины и до кривого дерева, и тут стал мучить его ветер. Но когда Иуда выбранил его, то начал петь мягко и тихо, — улетал куда-то ветер и прощался.

<…> И перед тем как оттолкнуться ногою от края и повиснуть, Иуда из Кариота еще раз заботливо предупредил Иисуса:

— Так встреть же меня ласково, я очень устал, Иисус.

И прыгнул. Веревка натянулась, но выдержала: шея Иуды стала тоненькая, а руки и ноги сложились и обвисли, как мокрые. Умер. Так в два дня, один за другим, оставили землю Иисус Назарей и Иуда из Кариота, Предатель.

Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, качался Иуда над Иерусалимом, и ветер поворачивал его то к городу лицом, то к пустыне — точно и городу и пустыне хотел он показать Иуду»^{78}.

Вот перечень сходств у Бабеля и Андреева: никаких сомнений в благосклонности Господа к самоубийце, город, веревка, тонкая шея и ветер, раскачивающий труп висельника…

Как это понимать? Возведение на иудеев обвинения в предательстве Христа? Или, напротив, оправдание Иуды? Или что-то третье — неучтенное и неведомое?

Скорее всего, перед нами неразрешимое противоречие заданной фабулы (самоубийство) и сюжета. И сюжет этот — жертвоприношение, совершаемое отцом. Жертвой этой может быть сын, как в случае Авраама и Господа. Или отец, принесенный в жертву сыном… Нескончаемая вереница таких жертв, выходя на первый план или отступая в подтекст, пронижет все, написанное Бабелем. И «Старый Шлойме» — это самое начало, когда 18-летний автор еще не умел соединять сюжет и фабулу в единое целое. Оттого, может быть, Бабель и не упоминал никогда о своем первом печатном опыте…

Глава V Олимпийцы

Хотя больше всего копий критики и исследователи сломали по поводу и вокруг «Конармии», наиболее изученной областью бабелевского наследия стали «Одесские рассказы».

Во-первых, исследователями достоверно установлено, что картина одесской жизни, нарисованная Бабелем, практически не имеет ничего общего с реальностью.

Документы одесской полиции демонстрируют: несмотря на значительную (не менее трети) долю евреев в населении Одессы, еврейское участие в преступной жизни города уступало даже показателям Нижнего Новгорода. Что касается вооруженных ограблений (налетов), то одесские евреи этот вид уголовных преступлений вообще не практиковали. Тем не менее, евреи-налетчики в Одессе имелись, только были они не уголовники, а анархисты, да и действия их назывались не грабеж, а экспроприация