Сюжет Бабеля - [10]
Но саму Doudou это ничуть не оскорбило и не унизило, и она, подняв «тогда ласковое, тихое лицо <…> промолвила: „Oh mon docteur, разве я не видела мужчин в кальсонах?“».
Действительно, к виду раздетого мужчины содержанке не привыкать… Не красит Doudou и исполнение tango acrobatique. Хоть Бабель и пишет, что танец этот она танцевала «удивительно <…>, с неясной нежной страстностью и целомудренно, сказал бы я», но перед самой войной к танго относились, как к чистому неприличию.
В ноябре 1913 года в русских газетах появились сообщения, что полиция Парижа наложила запрет на публичное исполнение танго>{57}, а германский кайзер Вильгельм II относится к танго «с нескрываемым осуждением», считая сей танец глубоко неэстетичным и насилующим «красивую естественность человеческих движений»>{58}, в силу чего запретил своим офицерам танцевать его в военной форме>{59}. А год спустя распространился слух, что Папа Римский, Пий X, твердо решил танго запретить, но — смерть помешала.
Танго проливает свет и на ранение летчика: один из элементов танца состоит в том, что мужчина продвигает свою ногу между ног партнерши. А у летчика обе ноги были раздроблены. «Так странно было видеть — мощное туловище, точеная крутая шея и разбитые, беспомощные ноги».
Иными словами, к физической любви он более не способен и потому переносит свою чувственность на женскую грудь.
Стороннему наблюдателю могло показаться, что поступок Doudou — это награда умирающему за его безответную влюбленность. Но сама Doudou такое объяснение решительно отвергает:
«В это время в глубине вестибюля проковылял Дыба — грязнейший мужичонка. „Клянусь Вам, — промолвила тогда Doudou тихим и вздрагивающим голосом, — клянусь Вам, попроси меня Дыба, я сделала бы то же“».
Что могло заставить ее дарить любовь корявому, апатичному, утратившему стыд и грязнейшему из всех пациентов госпиталя? Даже не французу?! В чем причина?
Причина одна — Франциск Ассизский.
В молодости он вел разгульную жизнь, напивался, без всяких угрызений совести тратил отцовские деньги, пока однажды к нему во сне явился Христос. И тогда все переменилось: Франциск стал раздавать щедрую милостыню, затем сам стал нищим… Но оказалось, что и это не предел человеческому страданию. И Франциск пошел к тем, кто был отвергнут судьбой и людьми, к самым несчастным созданиям Божьим — прокаженным. Подавив отвращение, он целовал им руки, мыл их, жил с ними вместе, устроил для них приют… Любовь Франциска к человеку была безграничной.
И необычные обращения к пациентам и персоналу — «брат», «сестра», служат несомненным свидетельством того, что госпиталем управляет какой-то религиозный орден…
Удивительной оказалась судьба Франциска в России. Началось все, естественно, с Мережковского — в 1891 году он опубликовал поэму «Франциск Ассизский (Легенда)»>{60}. За ним последовал Лев Толстой, издавший биографию святого>{61}, а год спустя — книжку для народа>{62}. Затем вышла монография русского автора — В. И. Герье>{63}. А потом — «Сказания о бедняке Христовом: Книга о Франциске Ассизском»>{64} и еще одна «Книга о святом Франциске» В. Конради>{65}. И «Цветочки Франциска Ассизского»>{66} («I Fioretti di San Francesco»), итальянская переработка средневекового флоригелия «Actus beati Francisci et sociorum eius».
До того дошло, что язвительный В. В. Розанов в 1911 году написал:
«<…> с 90-х годов прошлого века в русской литературе, в стихах, в рассуждениях, даже в критических статьях, сделались весьма частыми ссылки на св. Франциска Ассизского. Он сделался каким-то „литературным святым“, притом „единственным святым“ русской интеллигенции»>{67}.
Так что не заметить Франциска Ассизского Бабель просто не мог.
И последнее: выше уже говорилось о Пасхе, на 3-й день которой в госпиталь доставляют раненного летчика. Дата эта, хронологически маловероятная, крайне важна сюжетно. Она указывает на жанр: «Doudou» — это пасхальный рассказ, напоминающий о евангельских истинах и повествующий о духовном и нравственном возрождении.
Такого, кажется, от Бабеля никто не ждал…
Глава IV Точка отсчета
Рассказ «Старый Шлойме», знаменующий начало литературной жизни Бабеля, за целый век своего существования>{68} и полвека, прошедшие с его открытия для науки>{69}, так и не сумел привлечь к себе внимания исследователей. Причина, видимо, кроется в самом рассказе — в нем не просматриваются черты, характерные для бабелевской новеллистики 20-х годов, а содержание представляется слишком элементарным.
Напомним фабулу: 86-летний Шлойме, неопрятный старик, ведущий почти растительное существование и одержимый лишь двумя страстями — едой и сидением в тепле, неожиданно узнает, что над его сыном нависла угроза изгнания из города — вместе со всеми домочадцами. Для Шлойме, прожившего в том городе 60 лет безвыездно, это означает лишиться куска хлеба и теплого угла. Старик понимает, что для сына единственный способ предотвратить несчастье — это крещение. Он идет к сыну, целует ему руки, порывается что- то сказать, но, не найдя слов, возвращается в свой угол.
«С той поры Шлойме ни о чем другом не думал. Он знал одно: сын его хотел уйти от своего народа, к новому Богу. Старая, забытая вера всколыхнулась в нем. Шлойме никогда не был религиозен, редко молился и раньше слыл даже безбожником. Но уйти, совсем, навсегда уйти от своего Бога, Бога униженного и страдающего народа — этого он не понимал. Тяжело ворочались мысли в его голове, туго соображал он, но эти слова неизменно, твердо, грозно стояли перед ним: „нельзя этого, нельзя!“ И когда понял Шлойме, что несчастье неотвратимо, что сын не выдержит, то он сказал себе: „Шлойме, старый Шлойме, что тебе теперь делать?“ <…> И тогда, в ту минуту, когда сердце его заныло, когда ум понял безмерность несчастья, тогда Шлойме <…> решил, что его не прогонят отсюда, никогда не прогонят. <…> „<…> Шлойме расскажет Богу, как его обидели. Бог ведь есть, Бог примет его“».
