Сюрреализм по-английски - [2]

Не обернется, чтобы взглянуть на красный расшатанный корень.

Неужели из-за того, что вон там стоит озябшая женушка,

Притча во языцех всего городка лоботрясов,

чья кровь тайком застывает, подобно скульптуре

Из волн оледеневших,

Я, пригвожденный к качающейся, раскаленной улице,

Не оглянусь на минувший год,

Опрокинутый и пылающий в хаосе башен и галерей,

Похожих на скомканные фотографии мальчиков?

Я кормлю этот столп соляной,

Стоящий среди развалин, мифическим мясом.

Когда мертвецы голодны, их животы сбивают

С ног прямоходящего антипода южных широт

Или взбивают скалогрудое, брызголикое море:

Над трапезою прошедшего я читаю эту молитву.

Кеннет Пэтчен (1911–1972)

СУББОТНИЙ ВЕЧЕР В ПАРФЕНОНЕ

Зеленые птички катаются на коньках по комнате,

Голая девушка в таз наливает кипящей воды,

А в углу за очагом медленно вертятся

Красные колеса опрокинутой колесницы.

Много часов спустя открылась дверь в мир иной

И явилась золотая фигура мужчины. Румяный,

Словно лосось, стоял он у ниши, где хранились подарки

Государю Земли; затем, вытащив из бедра молоток,

Печально он подошел к дубовому столу

И, стараясь как можно яростней бить, расколотил его в щепки.

И теперь другая женщина заняла пост первой

У лоханки с кипящей водой.

Ноги ее поросли голубой шелковистою шерстью,

Выше колен густой,

Как львиная грива.

Полушарья ее груди сверху скололи

Гигантскими складками две бриллиантовые булавки.

Сквозь прозрачные сапожки проглядывали пальчики,

Которым бы ангел иной позавидовал.

У ног ее на полу прелестный рыжий котенок

Играл желтой виноградною гроздью,

Запуская в нее свои лапы, словно капризный барчонок.

И она промолвила бархатным, нежным голосом:

«Ванна готова, мой милый. Скорей полезай.»

Но он уже отошел к окну

И смотрел в его округлый проем,

Словно бы в Книгу судеб.

«Землю зажгли грозные всадники.

Горят дома… и люди бегут

От окровавленных копий рябого безумия…»

«Дорогой, успокойся, — перебила первая женщина, —

Мы ничем не сможем помочь тем, кто должен погибнуть

Под рачьей пятой своей ненависти —

Точно звери в паучьем гнезде…

Ну иди же, золотце, не то водичка простынет.»

С потолка спустился вагон, запряженный лисицами,

На подушках, дышавших, словно пурпурные груди,

Сидело трое мужчин. Голова одного была свернута

Вправо, где на ложе из липких улиток

Вяло орал счастливый ребенок; головы двух других

Были повернуты вверх и будто бы созерцали

Некую силу, которую им не под силу постичь.

Но, действуя заодно, они сняли младенца с его розового насеста

И осторожно опустили в лохань.

Вода зашипела и выплеснулась… все ощутили

В воздухе слабый привкус ужаса. Те трое отшатнулись

Со своей горемычною ношей, и медное тявканье лис

Растворилось в эфире.

«Слишком горячая,» — произнесла золотая фигура

И погладила по животу вторую женщину,

Перебирая пальцами шерсть, словно во сне.

Они лежали втроем в тени гигантского краба,

Шлифовавшего сотни своих клешней у костра.

Вдалеке, почти закрытый грудой стульев и чайников,

Виднелся второй пейзаж, а за ним — третий, четвертый,

Пятый… пока всё вместе, подобно розе курчавой,

Свитой в сказочной мастерской,

Не опустилось на семь престолов,

Где восседает Завтра.

Неторопливо сойдя по этим зыбким ступеням,

Явилась белейшая Королева Небес,

В волосах ее звезды мерцают. А из бедра

Растет дерево, и сквозь его густую листву

Сияют очи Красавицы — «Любимый, скорее, —

Воскликнула первая женщина. — Вода остывает.»

Но он не услышал.

Рукоятка кинжала была инкрустирована, словно скипетр,

И, словно скипетр, покачивалась

Над его продырявленной глоткой…

Улыбаясь, как модная шляпка, косматая девушка

Быстро к тазу шагнула и, сбросив с себя

Пестрое платье, юркнула в воду угрём.

Другая печально следила за ней; потом,

Без лишней спешки, как душат обычно сов,

Сбила колесо с колесницы — лежавшей

В объятьях зловещего мира…

мира без врат, без престолов, без веры,

мира без света и без тепла для жалких созданий;

мира, где даже дети сходят с ума — и, словно

Развернутый свиток, изображенье Абстрактного

Человекоубийства ко Господу вопиет.

Но вот, далеко-далеко, почти закрытый телами,

Виднеется новый пейзаж…

И на миг на балконах моего любимого сна

Проступает неживая улыбка Королевы Небес.

Чарльз Генри Форд (1908–2002)

УХОД

Даже у океана есть дно

но никому не измерить гору

моей тоски по тебе

Твой уход вырвал ломоть

из персика моего сердца.

Мне ль совладать с торпедами!

Мои скипидарные слезы затопили б аптеку.

Если ты хочешь покинуть сушу,

можно, я завяжу глаза, пока мы опять не встретились;

я принял тебя за амброзийную птичку,

не смыслившую в акустике.

А может, мне уже поздно завязывать глаза:

ведь я промокашка в брызгах чернил —

слов, напоминающих мне о тебе.

Простоволосый воздушный замок,

ты была прекрасна, словно метла из волос и плоти.

Когда ты ушла,

я был не в силах угнаться за своей безумной тоской,

и теперь-то я знаю, что скорбь может сбежать только вместе с рассудком

из безутешного, словно лестница, тела.

«Январь бинтует раненую лапу…»

Январь бинтует раненую лапу,

Январь-воришка прячет бриллиант

заката, замирив его багровой кровью.

День исписался, проронив стихи,

И те артачатся, как конь пред бездной ночи.

А завтра эта рана станет глазом:

вверх по щеке взбежит росинка,

как слезка, у которой поменялись планы.