Сыск во время чумы - [36]

Ей было все равно, что дворник Степан, оставленный хозяевами особняка для охраны, увидит ее неодетой. Она уже который день не надевала платья, не шнуровалась, а сегодня с утра даже не причесалась. Степан – старик, он и не заметит… хотя в одном мошенник Клаварош прав – и в смерти надобно оставаться красивой… ближе к тому часу Господь пошлет сил привести в порядок волосы…

Но на ней были туфли без задника, на каблучках, и она, занятая возвышенными мыслями, не сообразила, что каблучки довольно громко стучат.

Опомнилась она, когда ей навстречу выбежал Клаварош, уже без мешка.

– Ты куда собралась, моя курочка?

– Хочу вернуть вам ваше имущество, господин Клаварош. Пустите, иначе я все уроню.

Но он не пускал Терезу, он загородил собой дверь, ведущую на кухню и к помещениям для слуг.

– Возвращайся к себе, дурочка. Тебе здесь не место.

– Нет, заберите, я не желаю!..

– Ты просто глупая девчонка, – сказал Клаварош. – Ты вбила себе в голову, что должна последовать за Мариэттой. А как знать – может, сестра твоя жива? Многие из тех, кого забирают в чумные бараки, остаются живы и более не заражаются чумой. А ты забиваешь себе голову глупостями!

– Вы не смеете так со мной говорить! Я столь несчастна, что… что…

– Ты не первая и не последняя, кто спал с господским сыном, – кратко определил ее беду Клаварош. – Благодари Бога, что обошлось без последствий. Будь тут твоя мать – она бы за такие проказы надавала тебе оплеух…

– Не смейте так со мной говорить, господин Клаварош! Я давно совершеннолетняя и сама собой распоряжаюсь! – крикнула Тереза.

– Знаю, ты родилась в один год с моей Луизой, тебе тоже двадцать два, – отвечал Клаварош. – Твои родители думали, что все дети уже в доме, а тут ты и появилась. Боялись, что госпожа Виллье не разродится, это в сорок шесть лет, весь квартал перемывал ей косточки. Я до сих пор уверен, что твой отец тут ни при чем. Ему ведь уже было под шестьдесят…

– Грязная свинья!

Клаварош только вздохнул и оперся лопатками о косяк, расположив тело вольготно, даже изысканно, и всем видом показывая – на кухню Тереза попадет только через его труп.

Он своего добился, недаром служил гувернером и имел дело с детьми от семи до семнадцати. Смертельно обиженная Тереза повернулась и пошла прочь, продолжая придерживать край пудромантеля. Лежащие в нем припасы поехали обратно в гостиную.

Клаварош дожидался, пока стихнет быстрая каблучковая дробь, и лицо у него при этом было совсем невеселое.

Потом он вернулся в помещение, которое вернее всего было бы назвать людскими сенями – оттуда можно было попасть и в людские, и на кухню, и к кладовым. Там было пусто, и Клаварош вошел в одну из людских.

– Что, ушла? – спросил стоящий на одном колене худощавый мужик в одной рубахе, и та – расстегнута до пупа, в штанах с галуном по шву, надо полагать – от лакейской ливреи, и босой.

– Ушла, – сказал Клаварош по-русски.

– Молодец, Ваня. Отойди, мешаешь.

Клаварош и сам не больно желал глядеть на занятие босого мужика.

Перед ним лежал на полу мужчина, без рубахи и с приспущенными портками. Низкий коренастый парень, сидя на пятках, зажал промеж колен его голову и придерживал руки, другой сидел на его ногах, а босой мужик крепко бил плетью по голой спине – и остановился, лишь когда Клаварош, услышав каблучки Терезы, дал знак и выскочил, чтобы удержать ее.

Во рту у наказуемого был кляп из скомканной холстины.

Мужик ударил его раз, и другой, и третий…

Кроме тех, кто держал на полу страдальца, никто на него внимания не обращал. Двое спали на полатях у печи, виднелись из-под одеял одни босые пятки, еще двое занимались делом – тот, кто помоложе, сидел на табурете с гребнем; тот же, кто постарше, устроился у его ног на полу, уложив голову ему на колени, и шла безмолвная охота на вшей.

Этот немногословный народ и повадками-то не смахивал на барскую дворню, а уж ремеслом – и подавно. Орудия того ремесла были составлены в углу – два карабина дулами вверх, драгунские палаши – возможно, отнятые в схватке у полицейских драгун. Там же висели на стенке кистени и большой кавалерийский пистолет.

– Разгорячился больно, Яков Григорьевич, – сказал, подходя, крепкий старик в голубом бархатном шлафроке, тоже, как и наряд Клавароша, с барского плеча. – Три десятка, довольно бы…

– Отстань, дядя Степан, дурака учить надобно, чуть всех не погубил… Кто ему велел сюда бечь?!. Отойди, ожгу!

Клаварош отвернулся.

– Хоть ты и клевый маз, а без соображения. Самим же потом лечить придется! – возвысил голос дядя Степан.

– Молчи, хрен стоптанный! Навел бы этот недоумок на твой хаз трущей, сам бы ты сейчас под плетьми полеживал!

Клаварош за восемь лет жизни в России достаточно усвоил русскую речь, но многих слов этого сердитого мужика еще не понимал.

С тем, что дурака учить надобно, он согласился.

Не далее, как полчаса назад, пока все отдыхали после ночной вылазки, этот недоумок запустил руку в дуван.

Это слова Клаварош столь часто слыхал от своих новых товарищей, что даже смысл уточнил окончательно. Дуван – та куча добра, которая досталась неправедным путем всей честной компании, но подлежит дележке.

Так вот, дуван мог заключать в себе предметы крупные, предметы ценные, а также мелочь, которую считали и раскладывали не сразу. Недоумок набрал мелочи и отправился торговать с лотка в расчете, что найдутся дураки, способные в чумное время покупать неведомо что и неведомо у кого. За ним погнались, он еле успел улизнуть, а погнался человек не простой – вооруженный шпагой. То есть, нарвался недоумок на дворянчика.