Сыск во время чумы - [38]

– Плохо. Да еще по Москве эти охловатые рыщут, фабричные… Купчишки, смураки, не столь графа, сколь фабричных боятся – не явились бы громить. Надо бы нам брайкой запастись, Ваня. Да и затаиться, пока не станет ясно, что к чему. Ты у кого давеча сумарь и крупы брал?

– У косого Арсеньича, – отвечал Клаварош. – Когда Овчинка помер, все к нему перешли.

– Он от себя торговлю ведет, или от хозяина?

– От хозяина, – подумав, сказал Клаварош.

– Вот его-то и надобно пощипать. У него в погребах, поди, не только гречка, а и окорока сыщутся. И много иного… Вот тебе, брат Ваня, хрустик…

Яков Григорьевич протянул ему лоснящийся замшевый кошелек с остатками вышивки. Клаварош открыл его и достал большой серебряный рублевик.

– Смурак-то наш стянул у кого-то, вот за ним и погнались. Кошелек выбрось где-нибудь у Варварских ворот, а с деньгами ступай к тому Арсеньичу, возьми у него хоть сумаря корку, да пусть бы проболтался насчет хозяина…

– Мне это трудно, – сказал Клаварош. – Я по-русски не так знатно разумею.

– Разумеешь, разумеешь! – Яков Григорьевич хлопнул его по плечу. – Моих посылать – время тратить, они – шуры, разговорам не обучены. Вот в морду лоху дать – это умеют.

* * *

Архаров к потусторонним сущностям и гостям с того света относился весьма критически. Левушка же, чем далее – тем более проникался мыслью, что музыкантша уже не принадлежала к бренному миру. И даже порывался забежать в ближайший храм, чтобы поставить свечку за упокой ее пока что безымянной души.

Разбираться пришлось доктору Воробьеву.

Матвей, которого еще не определили к постоянному месту в чумных бараках, неохотно выслушал приятелей в парке Головинского дворца, в одной из уцелевших беседок. У него еще торчали из карманов выданные для изучения рукописные тетрадки и печатные инструкции по борьбе с моровым поветрием.

Зная, что Архаров с Левушкой болтались в городе и наверняка хватались руками за всякую дрянь, он усадил их визави, соблюдая пристойное расстояние, потому что хоть чума, как теперь принято думать, и не распространяется миазмами, насыщающими дыхание больного, а все как-то надежнее…

Да и сам он тоже, возможно, представлял для них опасность.

– Стало быть, среди бела дня привидение встретил? – уточнил Матвей.

– Как есть неземное видение! – отрапортовал Левушка. Даже с восторгом отрапотровал – не всякий такой чести удостоится…

– Ежели это у него зараза так проявляется, то давай лечи, – сказал Архаров. – Что у зачумленных бред бывает, я уже слыхивал.

– Бывает, но не сразу. Они к тому часу уже без сил в горячке валяются. Прозрачное, говоришь? – спросил Матвей. – Выходцы с того света бывают плотные и прозрачные. Было ли сквозь него что видно?

– Было, – подумав, сообщил Левушка. – Мебели и клавикорды.

Что любопытно – не соврал. Образ Терезы, застрявший в его голове и являвшийся внутреннему взору при расспросах, и впрямь делался все прозрачнее. Опять же, музыка, которую он пытался вспомнить во всех подробностях, мешала сему зрительному образу нарастить хоть чуточку плоти.

– И неудивительно. Столько народу по Москве мрет, кто-то же должен в бесплотные духи перейти, – здраво рассудил Матвей. – По семьсот, по восемьсот душ в день мрет. Говорят, в августе более тысячи померло.

– Матвей Ильич, а что, дух непременно должен быть в белом? – спросил Левушка и невольно потянулся к доктору.

– Сидеть, дурак! – прикрикнул Матвей. – Я из барака, его сиятельство сопровождал. Тоже вроде тебя, Левка, все на рожон прет, ну и нам приходится. Еще не ведомо, не стану ли к утру восемьсот первым.

– А уксус? – ехидно спросил Архаров.

– Что уксус! От меня этим уксусом за версту уж разит, да у чумы, сдается мне, нос заложен.

– Вот чего нам в этой чумовой Москве недоставало, так привидений… – проворчал Архаров. – Все прочее имеется в достатке. А ведь… погодите, погодите, братцы! Привидением-то сделаться куда как удобно! К зачумленному и мортус, не перекрестясь, подойдет, и любая отчаянная душа, которая на добро польстится. А от призрака-то всякий шарахнется! Вон Тучков удирал – до сих пор отдышаться не может.

– Не удирал я, я… – Левушка пытался описать свой уход из особняка так, чтобы и правдиво, и без ущерба для офицерской чести, но таких слов в русском языке, очевидно, еще не было, и он вспомнил иностранные: – Я рапидно ретировался.

– Сиречь удрал, – перевел Архаров обратно на русский эти приспособленные к родному наречию французские словеса. – Будет тебе корчить из себя петиметра, тут не Петербург!

– А я и не корчу!

Левушка перенимал манеру вставлять французские слова в русскую речь только когда обретался в петербуржских гостиных – так там его иначе бы и за своего не признали.

– Надо было мне за ним следом бежать, я бы уж разобрался, что к чему. И девку ту за косы бы выволок… – сердито сказал Архаров.

– Да нет же! – возмутился Левушка. – Она точно была… покойница! Не может живой человек сидеть в неглиже в гостиной, когда кругом моровое поветрие, и играть Моцарта!

– А покойник может?! Матвей, там дело нечисто.

– И мне сдается, что нечисто, – согласился Матвей. – Опять же, среди бела дня неприкаянные души не бродят, они все более по ночам. И руки у них бесплотные, не могут на клавиши жать. Конечно, может статься, что музыка тебе примерещилась, равно как и французская ругань в устах мортуса…