Сыновья идут дальше - [241]

Но Дунин пытливо вглядывался в него. Он угадывал в Петрове что-то незнакомое прежде.

В чем это новое — Дунин не мог еще точно ответить себе. Таких людей в Москве видели в наркоматах, в просторных залах с верхним светом, где, как первые вехи великого пути, на ватмане и на кальке обозначались новый завод, верфь, узловая станция, дворец культуры, в вагонах поездов, подходивших утром к московским вокзалам. Дунин угадывал в старом друге горячую, не поддающуюся годам силу. Но ему легче было представить себе Петрова вот в такой же черной гимнастерке, опоясанной желтым ремнем, где-нибудь на фронте в тяжелые дни — под Уфой или под Царицыном. Каждый раз, когда он теперь встречался с Петровым, Дунину казалось, что сам он живет чересчур уж спокойно.

— Ну, что ты на меня уставился?

Петров чувствовал, что сейчас Дунин ответит по-своему — метким, шуточным словом.

— Вот смотрю, какой ты записной ходок сделался, Евгений Семеныч. И не любишь прирастать к одному месту.

— Все мы теперь ходоки — строители. Будем строить, а прирастают пусть другие. Мы теперь, Филипп, пожалуй, года два не увидимся.

— Где же ты будешь эти два года?

— Камчатку обстраивать посылают. Весной собьем в Одессе караван и махнем через два океана. Сын все просится туда, да мать не пускает.

— Сколько ему?

— Юнгой можно бы взять. Пятнадцать. Надо бы взять. Случай такой жалко пропустить. Отличная школа была бы парню. Да придется оставить с матерью… Потом приедут. Ну, так вот, Филипп Иваныч, долго так можно ходить? Как ты думаешь?

— Ты тоже могучий. Для тебя слово «трудно» существует только в смысле «можно».

— Через такое «трудно» нам много раз придется перешагнуть, — продолжает Петров. — Встретился я недавно в поезде с одним англичанином. Разговорились. Умный человек. Вынул он карту и стал по ней пальцем водить. Мы, говорит, свое, пожалуй, отходили, а вы начинаете. И долго, спрашиваю, ходили? Да лет четыреста, в каждом море есть наши утопленники. А что же, спрашиваю, выходили? А он развеселился — с чего, не знаю, — такую, мол, империю выходили, что вынь пару камней — и развалится. Я ему на это отвечаю, что нам поменьше четырехсот лет потребуется, да и камни будут покрепче. Ну, говорит, вы как-то иначе это делаете. Так вот, давай, Филипп, по-нашему до самой смерти ходить.

— А тебе, Дима, ходить еще больше — на пятнадцать лет больше, чем мне, и Евгению, и Андрею.

Дунин быстро поднимается с места.

— Между нами пятнадцать лет! Какие это годы! Ты их почти и не видел, Дима. Вот в ту войну было нас двое на заводе — Родион и я. До нас был Евгений, потом появился Андрей. И казалось, что от одного человека будто много прибавилось людей. Верно, мы шли над обрывом, крепко держались за руки. А сколько сил уходило на самое незаметное, о чем и забываешь теперь! По теперешнему счету — совсем мелочь. Ну, соберешь пяток верных людей, поговоришь с ними. Достанешь брошюру. Проведешь нашего человека в больничную кассу. Такие тогда были наши победы. Пятнадцать лет, Димочка. Твоя молодость ко времени. Теперь самое главное начинается.

Дунин стоял посреди комнаты, смотрел на своих друзей. Теплое чувство поднималось в нем. Это его товарищи, люди, которых партия подняла из низов, хозяева жизни, смелые, глядящие далеко вперед, дерзновенные. Все им по силам. И не будет ни успокоения, ни предела. В этом, только в этом он хочет жить до последней минуты.

Влажные глаза выдают глубокое волнение Дунина.

— Ты моложе нас, Дима, а все-таки я тебе не завидую. У нас есть свое, бесконечно дорогое. Пятнадцать лет старят. Но те пятнадцать лет, на которые мы старше тебя, наши пятнадцать лет — они молодят. Вот вспомню, как нам тогда доставались те мелочи, то, понимаешь, от одного этого прибавляется силы. Наш глаз приученный, мы умеем видеть. Мы умеем сравнивать и потому многое кажется проще. Я в каждом из нас вижу новое и хочу, слышишь, хочу, чтобы оно никогда не старело. Вот такой силой и надо жить. Если бы дожил Родион…

Дунин остановился. Он почувствовал, что в эту минуту все подумали о том же.

Закрыть глаза — и покажется, что сейчас войдет Родион, огромный, широкий, и, как бывало, остановится посреди комнаты — и в комнате станет тесно, будто вошло много людей. Родион, незабываемый, невозвратимый.

— Сыновья идут дальше, — Дунин тронул Диму за плечо.

…Это было любимым словом Родиона.

За полночь, тепло. Они давно знают эти ночи, низкий, редкий туман над водой, легкий, едва ощутимый ветер, который нанес с болот сырость, и глубокую тишину улиц.

Они шли по тихим, уснувшим улицам, старые друзья Родиона.

Оглянулись назад. Далеко в окнах высокого корпуса вспыхнул ослепительный свет. У мартенов вторая смена выдала плавку. Поднялись на мост. В домах уже темно. На станции пусто. Два фонаря освещают платформу. Там, где прежде были врыты столбы с заводской вывеской, теперь стоит новый дом. Дунин невольно вспомнил осенний день, когда он смотрел, как подвешивают вывеску. Саженная надпись должна была задержать внимание проезжающих. Завод искал работу. Это было всего пять лет тому назад. Как быстро прошли эти годы! А теперь кажется, что в каждом из них заключена долгая, напряженная жизнь.