Сыновья идут дальше - [238]

— Гордая ты, Пелагея!

— Ему, дураку, видишь, почудилось, что на худые сапоги жалуюсь. Новые прислал мне на квартиру.

Пелагея залилась веселым смехом. В эту минуту она забыла и о своем горе, и о болезни Бурова.

— Сапоги-то взяла?

— Чего ж не взять? Сносила. Вот, Родион Степаныч, все вдовой живу, а насчет работы трудно. Где день поработаешь, где два… Много нас таких на бирже.

Пелагея замялась.

— Чего замолчала?

— Хотела тебя спросить. С тем и ехала. Но раз ты больной, то где уж…

— Говори, ничего!

— Нельзя бы мне здесь… где работать — сторожихой или как…

Буров достал бумагу и написал записку знакомому человеку.

— Полагается тебе через биржу пройти, — говорил он как бы сам себе. — Да уж ладно. Авось простят мне и ему, что не по закону. Я уж второй раз не по закону. Такие случаи. Вот записка. Поторопись-ка ты, а то не застанешь, в другой раз ехать надо будет.

Пелагея пошла по знакомым улицам поселка. На плитах возле полукруглого канала, где она тайком гуляла с Коревым, Пелагея глубоко вздохнула, предавшись на минуту воспоминаниям, от которых сердцу и приятно и больно.

Она не вслушалась в слова Бурова о том, что он второй раз поступает не по закону, а теперь вдруг вспомнила о них, подумала, но не поняла. Лишь месяц спустя объяснилось ей все.

Дома у Родиона лежало письмо, недавно полученное от Башкирцева.

«…Родион, дорогой, — писал он, — уезжаю на несколько месяцев за границу. То есть улетаю. Да, мы летаем теперь туда, правда, на немецких машинах «Люфт-Ганза», зато пилоты не только немецкие, но и наши. Придет время, и на наших машинах полетим, ждать, я думаю, уже недолго. Все меняется. Но, Родя, я не для рассуждений пишу тебе. У меня другое. Хотел я сам заехать к тебе из Москвы, но невозможно. Я тебе рассказывал о Сидоркине. Его досрочно выпустили из тюрьмы, но ничем не помогли в Ленинграде. И он на последние деньги приехал в Москву, чтобы разыскать меня. Тогда, после выстрела, он почти не говорил со мной в тюрьме. Сидел замкнувшийся, на вопросы не отвечал. Я говорил ему о детях, он сидел как каменный. А теперь расплакался и сказал: «Лучше бы я его в честном бою. Помогите мне». Надо помочь, Родя. Ведь семье того концессионера мы выплатили столько, что они там у себя могут открыть и пивной завод, и ресторан. Из золотого фонда им выплатили. Почему же пропадать Сидоркину и его семье? Ведь не было бы того проклятого выстрела, если бы пивник не вздумал измываться над Сидоркиным, над его голодными детьми. Ведь Сидоркин честно воевал против таких, как этот концессионер. Я списался с командиром полка — получил великолепный отзыв о Сидоркине. Надо понять, какую трагедию пережил человек. Филипп говорит, что мог бы устроить Сидоркина на работу в Москве, но жилья ему здесь не найти. Подумай, Родя, и помоги ему…»

И вот теперь устроен Сидоркин на Устьевский завод на самую простую работу. Он молчалив, ни с кем не общается. Его больная мать умерла. После работы Сидоркин идет к своим детям. Если он не находит их дома, стучит в соседнюю комнату барака и негромко спрашивает:

— Мои у вас?

— Накормила и моих, и твоих, — откликается Пелагея.

Она догадывается, почему он так преувеличенно сдержан, почему обращается к ней на «вы». В ее голосе слышится лукавость. Кто знает, может быть, соединятся в Устьеве эти две осиротевшие семьи.

Для Родиона наступили дни особого спокойствия. Напротив больницы в осенней зелени стоял сад, где когда-то обучали красногвардейцев, где Леня Буянов срывал с себя черную шляпу и яростно хлопал ею по колену. Вот с той скамейки Филипп говорил речь, пересыпанную веселыми шутками. Веером разлетаются по саду скворцы, голубь пьет из лужи. С веслами на плечах направились к реке мальчишки. Вот Орест Сергеевич вышел из больницы, присел в саду на солнышке, оперся подбородком о ручку трости и о чем-то задумался.

Каждый день Орест Сергеевич подолгу выслушивал его сердце. Они понимали друг друга без слов, и каждый молча думал об этом.

Порою Родион слабел, и наступало непонятное состояние. Он как будто дремал, но все слышал — тихие шаги в коридоре, далекие гудки паровоза. В легкую дрему входило прошлое. Чаще всего он видел Филиппа. Видел рядом, ждал его. С ним будет ему легко говорить о последних думах.

…В полудреме Родион услышал над собой тихий голос:

— Спишь?

Сердце забилось так, что Родион вздрогнул. Он открыл глаза.

— Ты? Филипп? Приехал?

Живой Дунин стоял у кровати, маленький, сухой, коротко остриженный, те же оспины на лице. Но в волосах блестела обильная седина, и глаза не были веселыми. В них подрагивала потаенная слеза. Родион сильно, как только мог, сжал руки друга.

Дунин обнял его, положил голову на грудь, он слышал, как болезненно бьется сердце Родиона. Он снял со спинки кровати полотенце и вытер тяжелую испарину на его лице.

— Филипп, дорогой… Вот радость… — повторял Родион.

— Успокойся… Успокойся, не вставай.

Опять Родион взял руки Дунина в свои и, не выпуская их, молча глядел на друга. И улыбка, не вымученная, а спокойная, даже радостная показалась на лице больного, словно исполнилось его последнее заветное желание.

— Ну как же ты, Родион? — спросил, не находя слов, Дунин.