Сыновья идут дальше - [240]

— Было не согласие больного, а его требование.

— В неотложных случаях, когда наше вмешательство необходимо, а больной без сознания и его невозможно спросить о согласии, это называется indicatio vitalis. То есть сама жизнь указует. А что же здесь было? Indicatio voluntatis? Указание воли? Новый термин? — Хирург продолжал все так же холодно и авторитетно.

— Дело не в термине, — ответил сдержанно Сухин, — а в том, что он не соглашался уходить без боя.

— И ему было известно все заранее?

— Да, все. Вас проводить к станции?

Но хирург, вероятно, почувствовал, что отнесся оскорбительно к старому врачу, и попытался смягчить это.

— Извините меня. Я понимаю, как вам тяжело. В конце концов, кто же мы такие, хирурги? Чаще всего — только посредники между вами, терапевтами, и конечным исходом болезни. Мы же видим больного в первый раз только перед самой операцией, а вы его знали раньше. Он вам близок.

Он хотел взять Сухина под руку, Сухин невольно отстранился. В этих словах ему почудилась рисовка, а рисовки он никому не прощал.

Просыпаясь, Родион слабо различал палату. Свет в ней был тусклый, колеблющийся. Казалось, он дышит тем же воздухом, что и в операционной, — терпким, горьковатым, от которого кружится голова. Тело жгла острая боль. И только по ней Родион ощущал свое тело.

Мучителен был каждый вздох. Воздух едва проходил через пересохшую, обожженную гортань.

— Пить! — простонал Родион.

— Родион Степаныч, нельзя, — тихо ответил Сухин. — Потерпите…

Если бы только пережил Родион эту ночь…

Катя ждала, пока он очнется.

Родион собрал все силы, но только и мог сказать:

— Ничего… Ничего…

— Что? — встрепенулась Катя. — Как тебе?

— Легче… будет…

Катя просидела весь день. К вечеру Родион отослал ее домой:

— Иди… Изведешься… Приходи утром.

Родион забывался. С каждым разом становилось труднее открывать глаза. Подвешенная к потолку белая лампа поднималась выше и выше и начинала меркнуть.

Глубокой ночью Родион умер.

Позвонили в Ленинград. Полетели телеграммы в Москву. Они застали там и Дунина, вернувшегося из командировки, и Башкирцева, приехавшего на короткое время из-за границы.

В осенний день двадцать шестого года снова собрались в поселке старые друзья Родиона, последний раз все вместе в Устьеве.

Хоронили Родиона после гудка. Никто не расставлял провожающих. Но они сами стали по годам начала своей дружбы с Буровым. Впереди шли самые старые товарищи. Это было дофевральское подполье, первые дни комитета на Царскосельской, семнадцатый год. Евгений Петров, которого случайно застали в Ленинграде, Дунин, Башкирцев, Дима, люди из первого отряда устьевской Красной гвардии — Чернецов, Горшенин, боевые товарищи по Жлобину. Немного их осталось. Не заняли свое место в этом ряду Федя Воробьев, друзья Павел и Леонид, шестнадцать человек, погибших под Уфой в борьбе за хлеб, — продовольственный отряд № 511.

Позади шли те, кто знал Родиона позже и не так близко, те, кто впервые встретился с ним в его последние годы. Опираясь на палку, медленно и задумчиво шел старый Сухин.

Гроб на руках несли до кладбища. Не раз подставлял под него плечо старый, все еще крепкий Чебаков. Он заботливо говорил низенькому Дунину:

— Дай я за тебя, Филипп Иваныч. Тебе несподручно.

И вздыхал всю дорогу:

— Какой был человек! И сам жил с огромным умом, и другую жизнь мог направить, как инструмент. Мне уж помирать пора было, а он одним своим словом направил меня.

Стоял теплый, солнечный осенний день. В безветрии каналы были недвижными. Еще зеленела редкая трава на берегах.

4. Друзья навеки

Когда возвращались с кладбища, Горшенин сказал:

— Пойдемте ко мне, не могу я вас так отпустить. Когда-то увидимся? До последнего поезда еще часа два.

Да, не скоро еще они увидятся и соберутся ли когда-нибудь все вместе?

Огромные расстояния разделяют их. Горшенин и Дима остаются здесь — в Устьеве, в Ленинграде, Башкирцев подолгу бывает за границей, Петров недавно приехал с Дальнего Востока, Дунин, видно, уедет в Среднюю Азию. Где только нет теперь устьевского рабочего-большевика? Один работает судьей в Архангельске, другой — в пароходстве на Волге, третий управляет банком в Казахстане. Он и у станка, устьевец семнадцатого года, и в колонне людей, одетых в черную кожу, которая с винтовками в годовщину Октября проходит по Красной площади в Москве, по Дворцовой площади в Ленинграде. Это колонна стареющих красногвардейцев. Она первая на параде идет, как напоминание о незабываемых боях. И престарелый боец Парижской коммуны, стоя на трибуне, самозабвенно шепчет им вслед: «Товарищи, те, кто идут вслед за вами, отстоят то, чего добились вы».

Старые друзья сидят у Горшенина. Над круглым столом свисают наушники. Скоро часы Спасской башни неторопливо пробьют полночь. Слышно, как Красную площадь пересекает трамвай, доносятся редкие гудки автомобилей. И словно видны здесь огни, опоясавшие площадь, и люди, идущие по ней.

Бывают люди, которые стареют рано, как-то вдруг, гораздо раньше, чем ровесники, но потом уж нисколько не меняются. Евгений Петров был жилистый, с глубокими продольными морщинами на лице. Но эти морщины Дунин видел на нем еще в далекие годы, когда во время февральской стачки тайно собрались в доме у сталевара Чебакова. Петров был все такой же — сухощавый, слегка нервный в движениях, но спокойный в разговоре. Да, все тот же…