Сыновья - [6]

Но и тут Ван Младший сдвинул свои брови и так посмотрел на носильщиков, что голоса их замерли, и когда он оказал: «Делайте свое дело и знайте, что в этом доме с вами поступят справедливо!» — они замолчали и пошли к носилкам, словно у солдат с ружьями была какая-то волшебная власть.

Каждый стал на свое место, и наконец большой гроб вынесли во двор, обвязали веревками, продели под веревки шесты, гибкие, как молодые деревья, и носильщики подставили плечи под эти шесты. Были там и носилки для духа Ван Луна, и на них положили: трубку, которую он курил в течение многих лет, одежду, которую он носил, и портрет, написанный нанятым во время болезни Ван Луна живописцем, потому что до тех пор с него не писали портрета. Правда, портрет не был похож на Ван Луна, а изображал какого-то мудрого старца, но художник сделал все, что мог: намалевал густые усы и брови и бесчисленные морщины, какие бывают у стариков.

Процессия двинулась в путь, и тут женщины подняли плач и стон, и громче всех рыдала Лотос. Она растрепала волосы и, держа в руках новый белый платок, прикладывала его то к одному, то к другому глазу и, громко всхлипывая, кричала:

— Ах, нет больше моей опоры, нет моего господина!

А вдоль улиц густой толпой теснился народ, стараясь разглядеть, как в последний раз понесут Ван Луна, и, видя Лотос, все одобрительно шептали:

— Она достойная женщина и оплакивает хорошего человека!

А некоторые удивлялись, что такая грузная и толстая женщина плачет так усердно и громко, и говорили: «Какой же он был богач, если раскормил ее до таких размеров!» И все завидовали богатству Ван Луна.

Что касается невесток Ван Луна, то каждая из них плакала сообразно своему нраву. Жена Вана Старшего плакала с достоинством и не больше, чем должно, время от времени поднося платок к глазам, — да ей и не подобало плакать так много, как плакала Лотос. Наложница ее мужа, хорошенькая, полная женщина, взятая им в дом не больше года тому назад, следила, когда заплачет ее госпожа, и плакала вместе с ней. А жена Вана Среднего, крестьянка, забывала, что нужно плакать, оттого, что в первый раз ее несли по городским улицам носильщики на плечах, глядела по сторонам на сотни мужчин, женщин и детей, теснившихся у стен и толпившихся в дворах домов, и ей вовсе не хотелось плакать, а когда она спохватывалась и закрывала глаза рукой, то смотрела украдкой сквозь пальцы и снова забывала о том, что нужно плакать.

Еще в старое время было сказано, что всех плачущих женщин можно разделить на три рода. Есть такие, которые возвышают голос и льют слезы, и про них можно сказать, что они рыдают; другие громко жалуются, но не проливают слез, и про них можно сказать, что они вопят, и есть такие, у которых слезы льются беззвучно, и это можно назвать плачем. Среди всех женщин, следовавших за гробом Ван Луна, среди его жен и жен его сыновей, и рабынь, и служанок, и наемных плакальщиц была только одна, которая плакала по-настоящему, и это была Цветок Груши. Она сидела в носилках, опустив занавеси, чтобы никто ее не видел, и плакала горько и беззвучно. Даже когда кончились торжественные похороны и Ван Луна опустили в могилу и засыпали землей, когда тростниковые дома и бумажные слуги превратились в пепел, а зажженные благовония дотлели и сыновья Ван Луна проделали установленные поклоны, а плакальщики проплакали, сколько полагается, и получили свою плату, когда все кончилось и земля высоким холмом поднялась над свежей могилой и уже никто не плакал, потому что все кончилось и плакать больше было незачем, — даже и тогда Цветок Груши продолжала молча лить слезы.

Возвращаться в городской дом она не хотела. Она вернулась в старый дом, и когда Ван Старший стал настаивать, чтобы и она жила вместе со всей семьей в городском доме, Цветок Груши покачала головой и ответила:

— Нет, здесь я прожила с ним дольше и была здесь счастлива, и он оставил мне это бедное дитя, чтобы я о ней заботилась. Она будет надоедать Первой Жене, если мы вернемся с вами, и меня Лотос тоже не любит, — лучше мы вдвоем останемся здесь, в старом доме моего господина. Тебе нечего о нас беспокоиться. Если мне что-нибудь понадобится, я попрошу у тебя, но мне нужно очень мало. Нам будет спокойнее жить со старым арендатором и его женой, и я выполню завет моего господина и буду заботиться о твоей сестре.

— Что ж, пусть будет так, если ты хочешь, — отвечал Ван Старший как бы нехотя.

Однако он был доволен, потому что жена его была против дурочки и говорила, что ее не годится держать во дворах, особенно там, где есть беременные женщины, и теперь, когда умер Ван Лун, Лотос и вправду стала бы придираться к ней, чего не смела делать при его жизни, и могли выйти нелады. И Ван Старший позволил Цветку Груши поступить по-своему, и она взяла дурочку за руку и повела ее в тот старый дом, где ходила за Ван Луном в его старости. Она поселилась там, заботилась о дурочке и не выходила никуда, разве только на могилу Ван Луна.

Да, с этого времени только она одна часто ходила к Ван Луну, потому что Лотос приходила на могилу мужа не чаще, чем требовалось приличиями, и старалась выбрать такие часы, чтобы люди могли видеть, как она выполняет свой долг. Но Цветок Груши ходила тайком, когда сердце у нее надрывалось от одиночества, выбирая такое время, чтобы никого не было поблизости, либо по ночам, когда все были дома и спали, или в те часы, когда все работали в поле. В такое время она брала дурочку и шла на могилу Ван Луна. Но она не плакала громко. Нет, она склоняла голову на могилу, и если плакала иногда, то не проронив ни звука, и только изредка шептала: