Сыновний бунт - [65]

Тут, уже стоя, они вспомнили о бахче. Десять гектаров бахчи — это деньги, и немалые. Но арбузы не могут залеживаться на поле. Упустишь время, не продашь по выгодной цене — пропала выручка.

— Кавун потребует транспорт, — заключил Иван Лукич грустно. — Кавун надо на рысях доставить к столу потребителя. А на чем доставить? Наши грузовики в это время будут заняты на вывозке зерна и шерсти. Созвонись, Яков, с автоколонной, пошли надежного человека, лучше всего Голощекова. Пусть побывает в крупных городах, на заводах, и пусть те, кто пожелает купить наши кавуны на выгодных условиях, подсобят нам людьми и транспортом.

Разговаривая, они прошли во двор… Иван Лукич выкатил мотоцикл на улицу и уехал. Время перевалило за полночь, когда треск мотора разбудил куркульских собак. Как челнок, Иван Лукич пронизал на своем мотоцикле хутор и завернул к Подставкину. В новом доме, стоявшем за низкой глиняной изгородью, было темно. Иван Лукич въехал во двор, посигналил, постучал кулаком в дверь. Вышел Егор в нательной, вобранной в брюки рубашке, босиком.

— Что, Егор, хмуришься, как бирюк? Или ещё не проснулся?

Подставкин не ответил, будто и не слышал.

— Один в доме или с Марусей? Подставкин молчал.

— Да ты что, оглох? Жинка, Маруся, дома?

— Один я тут.

— А где Маруся?

— Ушла к родителям.

— Знать, нету у вас мира?

— Какой уж тут, Иван Лукич, мир!

Возле дома лежало перевернутое корыто. Егор уселся на него и виновато, тоскливо посмотрел на Ивана Лукича. «Не узнать парня, — думал Иван Лукич, тоже усаживаясь на корыто. — Этакий здоровило, а как горе скрутило, на ногах стоять не может…»

— Кури.

Егор взял папиросу.

— Что ж дальше у вас будет с Марусей?

— Не знаю. Голова у меня трещит… Они просидели на корыте почти до утра.

VII

Было светло, когда к дому Ивана Лукича под- катил крытый брезентом «газик». Утреннюю тишину разбудила сирена. В калитке, показалась Василиса. Всплеснула руками и сказала:

— Явилась! Или тебе, Ксюша, не спится?

— Приказ Ивана Лукича. Я на службе.

— Да шут с ним, с тем приказом! Сама по- спала бы и дала бы поспать Ивану.

— Ещё не встал?

Василиса сокрушенно покачала головой и ушла будить сына. Ксения повернула смотровое зеркальце, взглянула в него и испугалась. На нее смотрело выбеленное бессонницей, исхудав шее, сердитое и чужое лицо. ещё вчера, когда узнала, что поедет с Иваном, у Ксении заныло, защемило в груди. Смотрела в зеркальце и понимала поездка с Иваном не принесет радости, не надо было соглашаться ехать. До боли закусив нижнюю губу и боясь расплакаться, она поправила косынку, подобрала спадавший на левый глаз вьющийся локон и отвернула зеркальце. В нем легла пустая раскрашенная зарей улица.

Сердито хлопнула калитка. Подошел Иван. Бросил на заднее сиденье патронташ, ружье в кожаном чехле. Открыл дверку, сказал

— Привет, Ксения! Можно садиться? Ксения молчала. Ей не понравился голос Ивана — глухой, с хрипотцой. «Наверное, с тру дом проснулся», — подумала Ксения, Василиса принесла одеяло, подушку. Как ни отказывался Иван брать постель, мать настояла на своем.

— Ксюша, скажи ему, что в дороге сгодится. Ксения грустно улыбнулась. Иван сел с ней рядом, не спеша и так же грузно, как всякий раз садился на этом месте Иван Лукич. Ксения включила мотор, и «газик» покатился по улице мимо дома правления.

Когда выехали за Журавли, Ксения ласково посмотрела на Ивана, улыбнулась ему и сказала, что Птичье лучше всего ехать в объезд и дорога мягче, и можно посмотреть посевы. Ксения была уверена, что Иван тоже улыбнется ей и скажет «Вези меня, Ксюша, куда хочешь, теперь я в твоей власти. И если в объезд дорога лучше, то так и нужно ехать». Иван же не только не улыбнулся, но и не взглянул на нее, будто и не слышал. С трудом удерживая обидные, сдавившие горло слезы, Ксения резко повернула влево, на проселок.

Мимо потянулись бахчи с куренем из свежей травы. Среди курчавой, стального оттенка ботвы серыми и белыми мячами рассыпаны арбузы. Поднималась вышка на трех столбах, а на её верхушке, как коршун в гнезде, дремал сторож. И вот стежки-колеи прижались к пшенице. Побежало поле желтых, густо сбитых колосьев, похожих на раскинутый широченный, гектаров на десять, парус. Вскоре проселок вонзился в кукурузу, сузился так, что сочные листья, как ладошки, хлопали по бокам машины. Затем стеной встали подсолнухи, повернув свои цветы-головы к востоку, — поджидали солнце, которое вот-вот должно было выглянуть из-за холма. «А ничего, хороши поля у «Гвардейца», — думал Иван, любуясь подсолнухами. — Вижу, вижу, постарался мой батя, навел в степи порядок. Урожайная степь. Да разве старался один батя? Есть же в «Гвардейце» агрономы, вот они-то и потрудились». Миновали подсолнухи, и колеи, прячась в траве, стали отходить все левее и левее, пока не приблизились к Егорлыку. Тут они обогнули скошенную люцерну с копенками-бугорками и с устоявшимся над ними сладким запахом увядшей травы. В кручах пламенела, вспыхивала вода — «газик» катился по высокому берегу. И вдруг колеса запищали и замерли, умолк и мотор. Пряча от Ивана мокрое от слез лицо, Ксения, в своих темно-синих трикотажных штанах и в куцей кофточке из голубенького ситчика, оставила руль, взяла в багажнике ведро и опрометью побежала к реке. «Тоже мне шоферша, — подумал Иван, вставая, — наверно, забыла подлить в радиатор воды», Подошел к круче и понял нет, не вода заставила Ксению побежать к реке. В руках у нее пустое ведро; стоя у берега, она всхлипывала и подетски шумно глотала слезы. И её милые, запла-канные глаза, и её искривленное болью лицо, которое когда-то было таким ласковым и родным, и зажатое в руках пустое ведро неожиданно шевельнули в сердце Ивана что-то теплое, что давным-давно, казалось, было забыто и утрачено. Иван взял у Ксении ведро и обнял её, а она, чувствуя знакомые прикосновения его рук, ещё сильнее захлебнулась слезами.