Сын вора - [10]

Поэтому мне и некому было писать.

V

Мне пришлось, конечно, пережить немало трудных минут, но я не роптал, считая естественным платить дань жизни; было бы несправедливо, если бы за всех расплачивался отец: каждый должен вносить свою лепту. Мы, четверо братьев, уже подросли, настало наше время помогать отцу, но у детей вора не могло быть ни работы, ни денег, поэтому нам приходилось платить свободой и слезами — и того, и другого у нас было еще вдоволь.

В тот день, придя из школы, я, как всегда, налил себе стакан молока и приготовил любимое лакомство: хлеб с маслом и сахаром. Только я уселся за стол, как раздался троекратный оглушительный стук в дверь. Мать, сидевшая тут же, оторвалась от шитья и удивленно на меня посмотрела — и чего стучат, когда на двери есть звонок? Значит, кто-то чужой, и он не желает церемониться. Кто бы это мог быть? Братья приходили позже, и потом они и с завязанными глазами найдут кнопку звонка; а отец не то что не стучал, он и не звонил никогда — всегда неслышно и вдруг, точно привидение, выныривал из темного или залитого солнцем патио. (Однажды — мы, наверное, никогда не забудем тот вечер — отец внезапно появился в дверях столовой, где мы молча жевали свой ужин. Он, должно быть, сидел в тюрьме, потому что мы давно его не видели, и вот, когда он так неожиданно вырос у нас перед глазами, когда мы увидели его длинную поседевшую бороду, мы все четверо взапуски заревели, то ли от радости, а может, со страха.) Но мать, видимо, сразу догадалась, кто пришел, потому что она бросила мне быстрое «допивай скорей» и засуетилась.

Я одним глотком допил молоко и запихнул в рот остаток хлеба. Весь сжавшись, я приготовился к чему-то страшному. Мать убрала иголку с нитками и наперсток, спрятала белье, которое чинила, внимательно оглядела комнату, точно желая убедиться, что все на месте и в полном порядке, и одернула передник; она и меня оглядела как-то по-особенному, бережно, словно подготавливая к предстоящей сцене. Я тем временем дожевывал хлеб, который никогда еще не казался мне таким вкусным; масло, сверкавшее блестками сахара, таяло во рту, а я торопливо слизывал и с наслаждением разгрызал прилипшие к губам сладкие крупинки. Мать пошла в патио, и в эту минуту снова раздался троекратный, еще более требовательный стук в дверь — по крайней мере две пары здоровенных кулаков грозили сорвать ее с петель; под конец нетерпеливо и повелительно задребезжал звонок. Я доел хлеб, поставил на буфет чашку с блюдцем и смахнул со стола крошки.

Убирая со стола, я слышал, как мать отворила дверь в патио и в дом ворвался хриплый и грубый мужской голос; в ответ раздались жалобные, умоляющие причитания матери; бесцеремонный окрик мужчины смял ее робкий лепет. Снова раздался женский голос, и снова — мужской; потом дверь с треском распахнулась, и по каменным плитам коридора застучали тяжелые шаги. Я напряженно слушал. От входной двери до столовой было пятнадцать шагов, точно пятнадцать, ни больше, ни меньше: я проверял это сотни раз с завязанными глазами и с открытыми, пробовал начинать от одной двери и от другой, и всегда получалось одно и то же — пятнадцать. Следом за мужчиной семенила мать; она была маленького роста, и если мерить расстояние ее шагами, так получится, пожалуй, все двадцать…

Когда незнакомец — я сразу понял, что это он шумел у дверей и топал по коридору, — шагнул в комнату, я все еще смахивал хлебные крошки, машинально облизывая сладкие губы и не спуская глаз с двери, в которой он вот-вот должен был появиться. Я не мог двинуться с места, точно его грубый голос и тяжелые шаги приковали меня к столу. Он появился в дверях, остановился и заглянул в комнату: у стола, растерянно мигая глазами, топтался мальчишка лет двенадцати.

Он смерил меня взглядом и, казалось, прикинул, сколько во мне роста и силы и не будет ли со мной хлопот. Незнакомец оказался высоким, сухопарым и с виду весьма самоуверенным субъектом; он шагнул через порог, опытным глазом оглядел комнату и, конечно, сразу все подметил: нашу старую мебель, разводы и цветочки на обоях, обе двери, мой ранец с тетрадями на столе, игральные карты и, я думаю, даже хлебные крошки.

— Как тебя зовут? — подошел он ко мне.

Я с трудом выговорил свое имя.

— Оставьте ребенка в покое, — осмелев, вмешалась мать. — Я же вам сказала, что Анисето нет дома.

В дверях показались еще двое; один подошел к окну, и я увидел его квадратную каменную спину.

— Где твой отец?

Мать подошла ближе, и того, первого, наверное, поразили ее глаза, потому что, вдруг смягчившись, он сказал:

— Мне очень жаль, сеньора. Я вас понимаю, но мне приказано найти Галисийца.

— Я сама не знаю, где он, — снова запричитала мать, надеясь, очевидно, его разжалобить. — Со вчерашнего дня не приходил.

В ту пору меня постоянно мучил один и тот же вопрос: в какой точке земного шара находится сейчас мой отец. «Ты куда, папа?» — «На север. Может, доберусь до Бразилии или до Перу». — «А сначала?» — «Сначала в Росарио, а потом… вверх по Паране».

После каждого письма я ставил крестик на карте из моего учебника географии и все старался угадать, откуда придет следующее. В этих письмах упоминались какие-то реки, леса, горы, мелькали названия поселков, никому не известных деревушек; потом вдруг на конверте появлялся штемпель новой страны, и тогда я растерянно водил пальцем по карте, гадая, где он там затерялся и сможет ли теперь найти дорогу домой. Молчаливый, суровый, плавает он по северным аргентинским рекам, блуждает в горах Боливии и Перу, спускается в душные, пропитанные жаркой влагой деревушки на берегу Тихого океана и бредет дальше на юг, в залитый дождями Чили. Иногда мне казалось, что я побывал вместе с ним в Конкордии и Тарихе, в Пасо-де-лос-Либрес и Арекипе, в Барилоче и Темуко. «Сейчас он здесь», — говорил я себе.