Сын Олонга - [4]
— У-у-у-г-гу-гу! — торжествующе кричит Олонг.
Это не человеческий победный крик, не клекот беркута над птичкой и не радость звериная. Думать Олонг не может: наливается голова, кажется, в свисте дыхания брызнет кровь. Зверь в кедрачи, в ущелье, но меньше стало пятен и короче скачки. Давно уже сброшен полушубок, срывает теперь Олонг шапку. Чаще дышит и радостной улыбкой сверкают глаза, когда Олонг видит ямки у лисьего следа: изморился зверь, падает набок и отлеживается… Роются в снег и дрожат лыжи. Олонг перескакивает через валежины. Мелькнул лисий хвост: стрелять далеко…
— Не уйдешь!
Ровнее, спокойнее, но по-прежнему ходко скользят лыжи. В ритме качается Олонг, забрасывая вперед палку. Чаще пошли ямки…
«Истекает зверь». Олонг прикидывает: «В город поеду, чай, хлеб, порох возьму, желтой долембы[16] на рубаху пять аршин надо, жене ситца куплю…»
Мысли сладкие, хорошие…
«Новое седло, уздечку куплю…»
Глаза по звериному следу, мысли в городе: «Приказчик товар отпускает, Олонга спрашивает: «сколько надо?»… Улыбается Олонг.
Солнце на стеклянных лавочных рамах играет… На все чернобурой хватит… За все чернобурой лисицей заплатить хватит…»
Голова вперед вытянута, руки от тяжелого ружья каменеют. Синью натянулись жилы. Вены в узлах готовы лопнуть. Труден подъем, скачет лесенкой на лыжах Олонг: «Ей легче уйти под гору в долину…»
Несколько резких прыжков, — и Олонг на вершине. В пушистом снеге сверкает лисий комок. Не помнил Олонг, как лыжи сами рванулись вперед. В дикой скачке взрывал на повороте веером у кедров наст и, прыгая через занесенные пеньки и валежины, летел по обрыву.
«Нельзя стрелять, еще бежать, все равно моя!..»
Дымится рубаха потом, с лица грязь капает. Лисица чует человека и большими прыжками уходит, но слабеют передние ноги, и она часто кувыркается через голову, падает набок, подымается и снова уходит. Олонг уже видит мелькающую черную хребтинку и виляющий по снегу трубчатый хвост. Спуск курка липнет, обжигая палец. Глаза держатся на лисьем хвосте.
«Стрелять можно, но промазать тоже можно, — заряд денег стоит… живьем догоню!..»
Стискивая зубы, нажимает Олонг, и крепче дымится сальная рубаха. Уже не сотни, а десятки шагов, и он видит глаза оглядывающейся мордочки…
И вдруг выстрел… Сбоку, чужой…
Олонга бросило в сторону.
Закувыркалась в снегу лисица. С дымящимся ружьем подбежал высокий, качающийся на ходу парень. Он улыбался звериной крови, серебристо чернеющей шкурке и своему выстрелу, раздробившему лисью мордочку. Парень схватил лисицу, встряхнул, оттер рукавицей кровь с брюшка и сунул зверя за пазуху. Открывая рожок пороховницы, начал насыпать мерку заряда. Лисица промочила рубаху, и горячая кровь потекла по груди в штаны, в валенки. Пария трясло от радости, от смеха, и звериная кровь рождала желание бежать из леса к невесте Манефе, девке ядреной, из Зеленки — кержацкой заимки.
— Не тро-о-нь!..
Не добегая, дико закричал Олонг. Лес подхватил, загудел:
— О-о-о-го-го!..
Парень вздрогнул всем телом и чуть не выронил ружье, но, в секунду опомнившись, застегнул пуговицы и крепче подтянул кушак. Олонг с налета чуть не разбил лыжи парня.
Губы Олонга тряслись, веки скакали… Парень видел, что Олонг хочет сказать, но не может: задохся… Под разорванной рубахой колотилась потная, волосатая грудь. Перекошенное лицо Олонга дергалось в звериной ярости. И парень видел, что правая рука Олонга шарит у пояса, где в деревянной ножне вправлен охотничий, остро наточенный нож.
«Убьет…» промелькнула мысль.
Парень успокаивающим голосом, даже ласково, спросил:
— Ты поднял с лежка лисицу?..
Олонг утвердительно кивнул головой.
— Бери, твоя лисица. — Парень расстегнул пуговицы и бережно, как бы взвешивая, передал Олонгу лисицу.
В голове у парня стучат отцовские слова: «Зверя не упромышляешь, — свадьбы сей год не будет…»
Отец, старый кержак[17], кондовый житель лесной, слову не изменит… У Манефы такая же семья. Не видеть ее!
Олонг ремнем связал заднюю и переднюю ноги лисицы и через голову, вытягивая одну руку вперед, надел ее на спину. В секунду смерзлась потная рубаха, но от пушистого меха лисицы ему было тепло.
Парень, наклонившись, поправлял ремень у лыжи. Думы черные, нехорошие, о звере, о Манефе, отце и Олонге. Губы шептали тяжелые бранные слова… Олонг, готовый шагнуть, улыбаясь парню:
— Пойдем в станок…[18] Мало-мало арачка есть, пить будем…
— Капканы смотреть надо…
— Пойдем, друг, хорош будешь…
— Ну, ладно, — неохотно, мрачно сказал парень.
Две пары лыж заискрились по снегу. Леса разузорены снежным инеем. Потные Олонговы волосы склеились в ледяных сосульках.
Холодно Олонгу. Он бежит шибко, чтобы скорее надеть шапку, полушубок. Смерзается рубаха.
Парень держится позади. Чернобурая лисица впереди, на спине Олонга. Морда ее качается, приветливо кивает, дразнит: «Возьми меня, возьми, дурак! Зачем отдал? Теперь свадьбы не будет!.. Манефу в святки отдадут за Христофорку, а «алтаишко» хуже собаки…»
Дрожит палка в руках. Ходко бежит Олонг, не отстает парень, наскакивает сзади на лыжи.
В ложбине горного ручейка пересекли свежий след марала. Парень крикнул Олонгу:
— Я по следу за маралом пойду!..
