Сын Олонга - [6]

— Ой… ой… мне в лесу смертью черной умирать надо!..

От крови согрелся снег у ног. Болью зажгло. Олонг наклонился, горстями прижал снег к ранам…

С криком безумным, оставляя кровяные следы, побежал Олонг к обвалу, к речке…

Над обрывом качаются в ветрах ветви старых кедров. Размотав на ходу чумбур, Олонг завернул петлей волосяную веревку. С криком соскочил с сучка. Кедр пошатнулся.

Бухаясь в воду, падали с ветвей комья снега, с болтающихся ног в незамерзающий ручей капала кровь. Кровяные градинки подхватывали на лету выскакивающие из воды хариусы…

Собаки чуют смерть… Они от голода выли день и ночь…

На другой день, шатаясь, вышел из шалаша Парфен. Связал мордами вместе собак и на один заряд пристрелил. Еще дергающихся схватил за хвосты, потащил к ручью, но сил не было, ныла рана в боку, и на руке стащил по одной. У ручья увидел в петле качающегося Олонга. Он на секунду, испугавшись, отскочил на шаг, но спокойно сказал вслух:

— Давно бы так! И рук о тебя марать не стоит… Ишь кровянистый зверюга!..

В волосяной петле качалась сплошная красная ледяная сосуля…

Парфен зажег шалаш, отрубил сук, на котором висел Олонг, перекинул лисицу через спину, и, согнувшись, подпираясь на палку, заскользил по голубому насту на перевал.

По лесным тропам, избегая человеческого запаха, бежит зверье за зверьем, чуя теплую кровь… Ночью бесшумно пролетает сова, гоняясь за зайцем.

Вьюга пуржит снежными ветрами. Замело лыжницу, кровяные снега, пепелище…

В дупла, под коловины, в снежные норы залегает зверь. Уходят из черни охотники. Ночью на теплых полатях, под полушубками, кряхтит и ворочается Парфен. Болит рана. Во сне мерещится Манефа:

«В конце месяца поеду сватом… Христофорко на сотню напромышлял, мне за лисицу две дадут».

Мысли тягучие, сладкие, липкие…

ГЛАВА III ЛЕДЯНАЯ СМЕРТЬ

Чен-ай — месяц ветров — так зовут алтайцы февраль, злой, изменчивый месяц. В этом месяце срываются с горных вершин снежные столбы и, оседая в долину, насыпают валы на серебристый наст. День прибывает на три аркана. Солнце поднимается в рост человека, сидящего на коне. По утрам клубится от кедрачей сыпчатый иней.

Зернистая белая пустыня тянется на сотни километров. Здесь, кажется, нет и не может быть человека, только рядами сказочных дедов-морозов стынут в пушистой бахроме кедрачи да клубятся водяным паром обсусоленные пороги Чулышмана. Под скалой, у незамерзающего ключа, точно пароход в заброшенной гавани, дымится аил. Внутри аила, на берестяных стенах, лепится толстый слой сажи. От горящего костра тепло в аиле, ночью и днем огненные языки лижут толстые смолевые пни.

В шубах и шапках, уткнувшись головами в седла, спит Тохтыш с дочерью Тийбе. Жмется к ним вымазанный в саже теленок, и тянутся лохматые ягнята. Сильным порывом ветра сорвало берестину, и снежная пыльца ворвалась в аил. От тающих снежинок зашипел костер. Тохтыш глубоко завернулась в шубу. Снится Тохтыш хороший сон. Солнце в горах, солнце в лесу, солнце выгрызает черные ямы на льду Чулышмана. С горы, где чернь уходит на север, рассыпая лыжами искры снежного наста, согнувшись под тяжестью звериных шкурок, катится Олонг. Скалит зубы, смеется веселый Олонг, сбрасывает лыжи, сбрасывает мешок…

— Стели кошмы!

Тохтыш застлала весь аил; сыплет Олонг из мешка голубые — беличьи, с черной смолинкой — хориные, с кисточками на ушах — рысьи, насылал кучу пушнины и держит обеими руками что-то в мешке и спрашивает Олонг жену:

— Отгадай, что держу?..

Дотрагивается до мешка Тохтыш: мягкое, пышное.

— Рысь…

Олонг отрицательно мотает головой:

— Соболь! — кричит Тохтыш.

— Нет…

Тряхнул прямо на костер из мешечка Олонг. Кругом по аилу взвились, засверкали в отблесках огня сединки на чернобурой шерсти, а лисица кверху взметнулась к дымовому отверстию. Прыгнула Тохтыш за лисицей, ухватилась за хвост…

От собачьего визга проснулась Тохтыш, рвется собака в дверь. Протерла глаза от сна, схватила ружье и выскочила из аила за урчащей собакой. Снежный ветер сыпнул в лицо, осколком светит луна, и бледные, точно закрытые полотнищем, звезды не помогают ей рассмотреть даль, но острое ухо не хуже собачьего ловит доносящиеся из горного ущелья отголоски волчьего лая…

Напирая на аил, кучей жмется испуганное стадо. На одном конце, опустив косматые рогатые головы, стоят гривистые яки, на другом прижались холками жеребцы. Жалобно блеют овцы, мычат коровы и тревожно ржут лошади. Тохтыш ласково кличет любимых кобылиц, хлопает по ляжке яков, ногой запихивает в стадо обезумевших баранов, покрикивает на собак, подпрыгивающих в злобном лае.

До утра, пока в густых облаках пропадут зеленящие долину звезды и месяц, ходит кругом аила Тохтыш. В утренних порывах ветра замолкают волки. Уставшая Тохтыш, вошла в аил, прикурнула у костра; снег с воротника и шапки осыпается на лицо, шею и каплями течет под грязную рубаху. Тохтыш улыбается весеннему сну; от шелеста бересты, кажется, шумят порожистые реки, от тающих снежинок в брызгах звенят водопады, и, откидывая руку на теленка, она слышит радостное мычание коров, ржание кобылиц, пасущихся в нагорных лугах Алтая.

Первой проснулась Тийбе. Она растормошила мать, хотя делать нечего: зимой не доит Тохтыш коров с подсохшими сосками, клочьями висит на баранах шерсть, и костлявыми ребрами жмутся у деревьев понурые лошади. Стадо радуется дню. Первые лезут за горными мхами бараны, а за ними разбегается остальное полуголодное стадо: коровы и лошади, разрывая снега, добывают блеклую траву летних цветений…