Сын крестьянский - [5]

Только дозор проехал, как из рощи, спускавшейся по косогору, выехал на опушку еще один всадник. Он тоже озирается вокруг, тоже всматривается в даль. Мелькнула какая-то тень. В самом деле или почудилось… Он круто, рывком поворачивает коня и снова исчезает за деревьями рощи. Но более нигде нет ни мелькающей тени, ни резкого звука. Раздается лишь легкий вздох ветерка, поглаживающего высокую степную траву.

Снова на опушке рощи появляется тот же схоронившийся всадник. Теперь он выезжает на степную тропу. Выезжает шагом, тревожно озираясь. Он зорко вглядывается в примятую траву, опускает поводья, задумывается, что-то соображает, прикидывает и подается с конем в сторону. Далее он пробирается по густой, нетронутой траве, обочиной тропы, не теряя ее из виду. Ноги коня утопают по брюхо в зеленой волне, но всадник до колен открыт со всех сторон и четко вырисовывается в золотистом сиянии дня, на ярко-синем фоне неба.

Всадник молод, ему лет двадцать; в плечах косая сажень. Он на сером, в яблоках, добром жеребце. На всаднике мисюрка с бармицей[4], за поясом — топор и пистоль, за спиной — самопал, в руке — нагайка. К седлу привязан туго набитый мешок.

Это Иван Болотников, голова непоклонная.

— Ночью, ночью надо было пробираться, — шепчет в раздумье Иван. — Днем бы отсыпаться в траве или где в роще…

«Да как проберешься ночью-то, — соображает он. — Зверья полно… Татары да ногаи по ночам рыскают. На полоняников охотятся. Хуже зверя. Нет, лучше днем пробираться. Дозорные стрельцы, чай, тоже люди крещены… Сами боярских батогов небось изведали. Наших беглецов, бывает, не трогают. Их забота боле всего от татарина дороги стеречь».

— Эх, была не была! Двум смертям не бывать! — воскликнул громко Болотников, огрел коня нагайкой и рысью помчался по степи.

В ту темную недавнюю ночь, порешив Остолопа, Иван забрал у него, что надо было для пути. Путь предстоял дальний, неведомый — на вольный Дон, к казакам.

Иван немало наслушался о жизни на низовье Дона — вдали от бояр и приказов. Голытьба деревенская от непосильного труда и закрепощения, городская — от податей, голода, притеснений, сотни и тысячи трудовых людей от смертного бою, кабалы то по одному, то скопом, с болью в сердце, со слезами горючими, бросали насиженные пепелища и бежали в заволжские леса, на Урал, на Дон.

Спасались наиболее смелые, отчаяниые люди. Знали, что чаще всего придется действовать саблей да самопалом.

Вот и Иван подался, хоронясь от людей, на вольный Дон.

Лето стояло дождливое. Травы в степи поднялись высокие, густые. Скрываться в них можно было, как в лесу. Кое-где залегли балки, поросшие кустарником. Попадались курганы древних времен. На иных стояли каменные идолы. Забраться на такой курган, оглядеться кругом — и зеленая степь кажется еще шире, беспредельней. А ветер подует — волны пойдут гулять по раздолью, море да только!

Над степью орлы кружат — высматривают зорким оком добычу, чтобы камнем ринуться на нее. Речки попадаются, в Дон тянут. Озера… В них уйма рыбы. А птиц сколько: гуси, утки, лебеди, аисты, цапли, дрохвы… Каких только нет! Много зверья: волки, лисицы, зайцы, косули. Водились тарпаны[5], серны.

Тиха степь, но в той тишине — ликующая жизнь.

Тянутся по степи и сквозь леса шляхи, но их мало. То и дело приходится людям пробираться целиной. Звезды на юге яркие, сверкают, как алмазы. От края до края лежит Моисеева дорога, горят Стожары, раскинулся мерцающий Воз. Кто знает звезды и созвездия, тому они путь-дорогу указывают, а Иван знал. У отца научился. Тот в молодые годы хороший был охотник. По звездам, солнцу, по древесной коре находил пути.

День за днем Иван приближался к Дону, к своей заветной цели. Раз под утро он с кургана взглянул на восходящее солнце и увидел длинную, блестящую полосу воды. «Дон! Тихий Дон! Дон Иванович! Теперь близехонько, — радостно подумал он, вспоминая рассказ встречного казака. — Скоро и Раздоры!» Теплый ветерок дул на его разгоряченное лицо, раскрытую грудь.

Он ехал всю ночь и решил отдохнуть, а потом, не мешкая, ехать дальше. «К вечеру иль завтра поутру беспременно прибуду». Стреножил коня, пожевал хлебушка и заснул на траве как убитый.

На следующий день Иван подъехал к Раздорам. Город был обнесен высоким валом да кое-где дубовым тыном и как бы прилепился к самой воде, к широкой полосе Дона. Вал был устроен с прогалинами, защищенными воротами. Ворота были тяжелые, высокие, в уровень вала и тына, потемневшие от времени и непогоды. Около города примостился посад.

Одни ворота оказались настежь отворены. Первое, что увидел сквозь них Болотников, были сгуртовавшиеся казаки в разнообразной цветной одежде — турецкой, татарской, ногайской, в стрелецких зипунах.

Только было Иван подался к воротам, как казаки в мгновение, должно быть по команде, вскочили на коней и крупной рысью вырвались из ворот наружу. Сотни две промчались мимо и скоро исчезли в степном мареве. От них, как от буйного, яростного вихря, у Ивана голова кругом пошла. «Да! Им на пути не вставай, сметут, как соринку!»

Иван въехал в ворота. Нигде дозора не было. «Ишь, — подумал, — не страхуют! А как ворог какой заберется?»