Сын крестьянский - [2]

— Чадо твое в холопах оставляю. Такова моя господская воля.

Князь налил кубок меду Исаю.

— На вот, выпей за мое здоровье да за то, что ныне не холоп ты, а крестьянин.

Тот покорно поклонился, крякнул, выпил меду, еще раз крякнул, вытер усы рукавом.

— Благодарствую. Эк, медок-то добрый, игрист да заборист! Воля твоя, князь. И землеробом послужу твоей милости.

— О сыне не горюй. Здесь, в хоромах, он будет, а Телятевка два шага, постоянно видеться можете.

Так-то вот Исай крестьянином стал, а Ваня, холопий сын, остался холопом. Во младости на побегушках был, а с возрастом работы прибавилось — и в хоромах, и по двору, и в поле, и в лесу. Время и для забав между делом находилось.

Исай и Марья да бабка Евфросинья были бедняки, забитые, «богом убитые».

Ваня уродился «не в мать, не в отца», озорной, шустрый, прямо «оторви ухо». Ребенком малым все норовил кошек за хвост хватать. Ну уж и поцарапали они его! Побольше вырос, часто дрался с ребятами. Не только с ровней, а и со старшими лез в бой.

Добряк парень, душа нараспашку, но задор, задор, словно у молодого кочета, как следует и кукареку петь не научился, а в драке перышки летят. Стыдили, бранили его смиренные Марья да Исай.

— Ох, Ванюша, не снести тебе головушки, помяни родительское слово!

Ваня выслушает почтительно — «Чти отца и мать!» он выполнял, — а потом опять за свое.

Брал Ваня на воспитание питомцев с изъяном: то собаку с перебитой ногой, то грача с перешибленным крылом. Года два жил у него журавль, Митрошкой прозывался, на один глаз слепой был; по пятам прыгал за Ваней. Сильно плакал паренек, когда журавля загрыз господский пес. Причитал:

— Эх, Митрошенька, и пошто ты покинул меня!

Мать утешала:

— Не горюй, Ваня, слезами беде не помочь. Заведи иную божью тварь.

Как-то пошли Ваня с матерью в соседнюю деревню, в гости. Потрапезовали. Ваня выбрался из душной избы. Уселся на завалинке. Видит — по пыльной дороге нищий мальчонка скачет на костылях. За ним увязались два молодчика лет по пятнадцати. Подпрыгивая, гримасничая, дразнят калеку. Орут на всю деревню:

— Леха, Леха, сухоногой, скачи, скачи — не ускачешь!

Один подсунул под ноги калеке дрючок. Мальчик упал, парни заржали.

Двенадцатилетиий Ваня побагровел, до боли сжал кулаки, подбежал к ним.

— Вы что, — закричал он, — калеку обижаете? Ах вы скаженные!

Те опять заржали:

— Блоха, отколе прискакала?

Ваня совсем рассвирепел, вырвал дрючок у забияки, бросился на оторопевших ребят.

Со срамом оставили обидчики «поле брани», а один даже с ревом. Поднялся с земли сбитый калека, сказал, а у самого слезы текут:

— Ай, спасыби ж тоби, хлопчику! Який же ты, сердце мое, лыцарь!

Сконфуженный похвалой, Ваня убежал в избу.

В этот день Ваня еще раз отличился. Вернулся домой и слышит, как кучка ребят кричит у пруда. Подбежал Ваня, видит: один паренек не дает четырем утопить щенка, привязанного на веревке.

— Ты что, сморчок, нам дорогу застишь?

И ребята стали колотить заступника. Ваня засучил рукава, глазенки засверкали:

— Ах вы ироды! Что надумали! Тварь живую топить! Ужо я вас!

Обрадованный заступник крикнул Ване:

— Ну-кась, давай их сообща утюжить!

Два «лыцаря» с остервенением набросились на недругов, и был бой, и с конфузом бежали насильники, а Ваня и его товарищ, оба в синяках, с торжеством повели за собой виляющего хвостиком щенка. Его Ваня взял себе.

— Ну, пока прощай, Никишка! Лихо мы их с тобой потрепали!

— За милу душу! Будут помнить, как топить живое творение!

— Прощай!

Таких случаев было у Вани немало. Он не выносил несправедливости — загорался, багровел от возмущения, огнем наливались не по летам сильные мускулы, сжимались кулаки.

Сметлив был Иван. Эта сообразительность ему раз жизнь спасла. Около Телятевки протекала речка, не очень широкая, но глубокая, с омутами. Заросли тростника, осоки стеной стояли в воде по обоим берегам, поросшим густым ивняком. В летние ночи с берегов неслись соловьиные трели вперемежку с неистовым лягушиным кваканьем. Ребята здесь рыбу ловили да раков тягали из-под коряг. Бывало, вместо рака и налима вытащат. А зимой — коньки самодельные: толстая дубовая досточка по подошве формой, а снизу ее железина вставлена. И было так одну зиму: лед замерз, а снег не выпал — и река была сплошным катком. Лед неокрепший, тонкий. А это и привлекало телятевских ребят — кататься по льду, который чуть прогибался за проскочившим удальцом. Так-то вот и Ваня летел за двумя пареньками. За первым лед только немного прогнулся, за вторым — сильнее, а под Ваней треснул, и он ухнул в воду, скрылся подо льдом. Только пузыри пошли. Бывшие тут ребята растерялись, ахали, охали. Решили, пропал товарищ: ведь Иван не умел плавать! Только Иван не пропал. Уйдя под лед, попробовал дно — не достает. Оледенила его мысль: а ну как не выберется? Отогнал эту страшную мысль. Задыхаясь, опять попробовал дно. Есть дно! Оттолкнулся да головой как стукнет. Лед подался, да не очень, в голове загудело, хоть и шапка была. Еще раз — стук! И высунул Ваня голову из реки, дышит не надышится. От радости ошалел. Ребята увидали с берега голову Ивана, в неистовство пришли:

— Ну уж и Ванюха! Водяной заявился!