Сын крестьянский - [46]

— Трудно взять Кремль, ежели придем сюда воевать! Много потерь станет!

Радость Олешки от этих мрачных слов поблекла. За Кремлем бросались в глаза стены Китай-города.

У знати и богатых купцов попадались каменные хоромины. На Москве-реке, Яузе, Неглинной разбросалась масса домов, в одно, два, три жилья высотой, с деревянными и соломенными крышами. Много садов, огородов. Поля с житом в снопах расползлись среди города, также и лески, которые пестрели, как желтые и зеленые пятна. Улицы, улочки, переулки, площади путаные-перепутанные образовали причудливый цветной узор. Виднелись мельницы с мелькающими или неподвижными крыльями.

В одном месте выделялась огромная черная плешь пожарища. Пожары были тогда часты.

«Живые» мосты перекинуты через реку. Масса церквей с золочеными куполами, горевшими на солнце. Была суббота, в церквах шла служба, над городом носился «малиновый» звон. Кружились с граем тучами галки, вороны. Люди кишели как муравьи. А кругом Москвы — леса необозримые.

Странники спустились с Воробьевых гор и затерялись в городе, как иголки в сене. Пройдя незакрытые решетки в Дорогомиловской заставе, они попали на базар, в обжорный ряд, и невольно вспомнили Путивль. Перед той харчевой благодатью какие здесь были жалкие поскребыши! Смута опустошила ближние уезды. В закромах и каморах давно выгребли зерно.

— Хоть шаром покати! — с унынием сказал Олешка, глядя на базарную скудость.

— Да и где такую ораву прокормить! — произнес Ерема.

Купили ломоть житного хлеба, с аппетитом съели. «Питухов» возле кабаков попадалось все же немало.

На одной площади они увидели несколько виселиц, в виде глаголей. На каждой висело по два, по три мертвеца, качались от ветра, а над ними со зловещим карканьем возились вороны. Смердило тухлым мясом. Олешка спросил у стража:

— Дяденька, что за люди были, кои качаются?

— Гилевщики супротив государя. Висят на устрашение, чтобы другим не повадно было воровати[33].

— Добро, добро, — поддержал «слепец», цепляясь за поводыря. — Так их и надо! Гилевщиков, словно комаров на болоте, развелось. Бьют одних, а другие вылазят. Трудно супротив их оберегатися! Охо-хо, царица небесная матушка, оборони и помилуй от всяка врага и супостата да гилевщика. — Ерема набожно перекрестился.

«Слепцы» попали на Ильинку. По обеим сторонам улицы лавки, ларьки, палатки, дома жилые. Много цирюлен. Стригли под открытым небом и в будках.

Густая толпа, идущая по улице, вдруг шарахнулась на дощатые тротуары. То же сделали и «слепцы». Олешка забрался на крыльцо какого-то дома, чтобы лучше видеть, и оживленно крикнул:

— Ну и ну! Вот кутерьма! Уж и свадьба!

Ерема, сдавленный народом, с неудовольствием пробурчал:

— А ну их! Летят как оглашенные! Того и жди, что задавят!

Впереди, разгоняя народ, скакал на жеребце всадник. За ним тарахтел рыдван. На одном из двух коней его сидел холоп и остервенело погонял их плеткой. Сзади, на запятках, стояли два холопа. Рыдван крыт красной кожей. Из окна его выглянуло кругленькое насурмленное и нарумяненное личико невесты, совсем невеселое, и тут же скрылось.

«Что-то мне жалко невесту! Ишь какая нерадостная. Должно, жених-то старый да немилый. Силом, знать, отдают!» — мелькнула у Олешки мысль.

За рыдваном спешили колымаги с поезжанами. В одной сидели бабы и визгливо пели свадебную песню — величание. Среди них выделялась дородная, румяная, с наглым лицом — сваха. На следующей колымаге ехали музыканты, с лихо сдвинутыми на затылки шапками, наигрывали на рогах, дудах, сопелях развеселый танец. Еще несколько колымаг богатой свадьбы…

Рядом с Олешкой одна женка оживленно сказала другой:

— Марковна! То купчина Максим Овчинников женится! Наташку Пояркову с Дорогомиловской заставы взял!

— Знаю, знаю, Домна! Уж и сквалыга он, да и злыдень! Вторую берет. Первая от побоев на нет сошла!

Олешка с печалью подумал: «Ишь, угадал про невесту-то!»

Гривы лошадей разукрашены цветами. Ременная сбруя, седла крыты медными бляхами, черным узорчатым серебром. Мелькали веселые, пьяные лица, яркие одежды — красные, синие, белые, с цветными узорами; красные, зеленые сапоги. Шум, гам, песни, крики, музыка, звон бубенцов на дугах. Среди поднятой пыли, на глазах любопытного народа свадебный поезд наконец промчался.

— Слава тебе, господи! Проехали! Идем, Олешка! — с облегчением сказал Ерема. — Видеть не вижу, а шуму хоть отбавляй. Все сие суета и томление духа. Идем, поводырь!

Рядом с крыльцом большой хоромины стояло несколько длинных, широких скамеек. На них сидели отдыхающие после бани, с узелками в руках. Судачили, шутили.

Олешка восторженно воскликнул:

— Дядя Ерема! Чуй — баня! Ох, помлеть бы на верхней полочке! Веничком похлестаться! Таково-то будет усладительно!

— Ну что ж, поводырь, веди слепца в нутро! Опосля пути дальнего баня заместо раю станет.

В древней и средневековой Руси бань было много и при избах жителей, и общественных, куда хаживали не только омыть свои грешные телеса, но и винишка, медов, квасу попить, закусить, покалякать о том о сем.

Раздеваясь в предбаннике, «слепцы» приглядывались, прислушивались. За столом два торговца, всласть помывшись, потчевались и играли в шахматы. Старый, лысый торгован с утиным носом, борода лопатой, брал верх и ухмылялся. Помоложе торгован — затылок подбрит, борода редькой, на носу бородавка — тот проигрывал, во взоре — смущение.