Сын крестьянский - [47]

— Так-то, друг сердешный, с богатым не судись, с сильным не борись. Ладью беру, ферзя бери, шах получай твому королю.

Через некоторое время старик торжествующе произнес:

— Королю твому — мат, нареку его Димитрием. Как я его срезал, под самый корень; сгиб самозванец!

— Иван Мартыныч, конешно, мне супротив тебя не устоять, ни боже мой! Силен ты зело, быстродумчив. А ежели бы и всамделе самозванцам на Руси крышка пришла, сколь это умилительно было бы… А то в смуте они, паскуды, как щуки в мутной воде, а нам, карасям, горе-гореванье!

Торгованы выпили еще по единой.

Несколько мужиков сидели на лавке возле «слепцов», слушали монашка. Монашек — в однорядке из черной крашенины, в бархатной скуфейке, на ногах лапти, лестовка в руках; возле лежит кожаная котомка. Он — лет тридцати пяти, с виду незаметен; длинные, реденькие волосы; усы и бородка мочального цвета. Повествует:

— Пришед аз многогрешный из лесов Брянских, дремучих; тамо обитель наша уж не мене как сто годов стоит, в честь Покрова пресвятыя богородицы воздвигнута. Леса великие, добраться до обители зело трудно; кругом болотины да мочежины. Без знатца и не найдешь ее. И рече мне игумен, отец Варсонофий, старец веломудрый, ко господу вельми рачительный: «Чадо Елпидифоре! Приими обет: изыди из обители святыя в мир греховный и собирай милостыню на украшение нашего храма. Всякое даяние да будет благо, что грош, что алтын, что рубль. Гряди со господом!» И вот брожу аз, инок смиренный. Где, где не был! Пришел в Москву Белокаменную. А отсюда — в обрат к обители. Будя! Время на второй год перевалило, как странствую. И все-то я цел-целехонек. Хранит мя пресвятая богородице!

Монашек набожно перекрестился, вздохнул и продолжал:

— Весной в половодье я под Каширой через льдины сигал, у брега в Оку сверзился, по головушку окунулся, отдать душу господу уготовался. Ан нет: рыбари на челне подъехали, как сами-то живехоньки осталися, извергли мя из пучины водныя. Чудо, истинное чудо! Видно, не возжелала царица небесная моей смертушки. Да и то сказать: рано мне еще! Спервоначала даяния православных должон отцу Варсонофию предоставить, а опосля и скончатися можно.

Монашек внимательно оглядел слушателей, видит: рассказом заинтересованы, и продолжает:

— Иль вот еще. Третьева дни шел я под вечер за церковью Василия Блаженного к Зарядью. Повстречались мне два чиноблюстителя, сиречь ярыжки земские. В дланях бердыши. «Стой, такой-сякой, сухой, немазаной. С чем сума? Деньгу, видно, скрал?» — «Что вы, что вы, людие честные! Я — мних, на украшение храма милостыню собираю». Какое! И не слухают; един длани мои держит, другой суму с даяньями тянет, скрасть норовит. Очи у обоих завидущие, руки загребущие.

Монашек опять вздохнул и перекрестился. Слушатели завозились, что-то забормотали.

— И мню я: пропала моя душенька, утащат деньгу сии подсебятники из Земского приказа, как бог свят. С чем я в обитель святую возвернусь, как на глаза игумну покажусь? Беда! Смотрю: подходят пять мужичков. И рече един, да таково-то весело:

— Что за шум, а бою нетути?

А я им:

— Люди честные! Я — чернец смиренный, на обитель милостыню год собирал, а непотребцы сии тянут с мя суму обительску. Заступитеся!

Старшой и бает:

— Робя, бей, я их знаю!

Кистени да чеканы в ход пошли, чиноблюстители оба завалилися. А веселый старшой и рече мне:

— Гряди, мних, восвояси, да помни Ваську Селезня со товарищи. Мы — тати, токмо не крадем деньгу обительску, а ярыжки, те ни на что не посмотрят, бо они тати из Земска приказа. Вот и вдругоряд матерь божия отвела от мя погибель через татей грешныих.

Монашек умиленно замолк.

Слушатели решили передохнуть от рассказа, подзакусили не спеша, выпили из жбана браги.

Монашек также приложился, крякнул и продолжал:

— У нас в обители благодать божия, смиренномудрие, тишина велия… А как исшед аз в мир, тут и прикоснулся суеты да окаянства несказанных! Что деется? Сатане и ангелы его на радость смута сия. Смятение великое в душах, своя своих не познаша. Людие с сердцами окаменелыми, со злобой неисчерпаемой! Оле бедствие, оле скорбь неизреченная!

Монашек все более воодушевлялся, слушатели разомлели от его речений, иных «в сон вдарило».

— Что в евангелии от Матфея сказано? «Восстанет бо язык на язык и царство на царство, и будут глады, и пагубы, и труси по местам». Сие зрим мы ныне: воссташа друг на друга людие! А дале что? Дале и свершится, знать, по писанию. Последни, видно, времена приспевают. Уж не антихрист ли грядет в сей мир скорби, греха? Схоже на сие, братия, вельми схоже!

У иных слушателей на лице выявилась боязнь: «А ну, как и всамделе антихрист близится? Плохи дела!»

Монашек преобразился: исступленный фанатизм сверкал в очах его.

— Конечно, братия, покамест еще нету верных знамений по скончанию мира. Но готовьтесь приять жизнь вечную, пока не поздно. Да не попадоша во ад! «Бдите убо, яко не весте, в кой час господь ваш прииде». И еще: «Рече ему Иисус — аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение свое и даждь нищим и имети имаши сокровище на небеси и гряди вослед мене. Паки же глаголю вам: удобее есть велблуду сквозь иглины уши пройти, нежели богату во царствие божие внити!»