Сын капитана Алексича - [15]

Камиль не ответил.

— Говори, — продолжал капитан и посмотрел на Ивана Иваныча: — У тебя, Иван, трое детей, хоть ты скажи — можно так делать?..

Иван Иваныч пожал плечами.

— Дети, они, конечно… — начал Иван Иваныч, но капитан перебил его:

— Слышишь, Камиль, не руби сплеча, обдумай все как есть, ты ведь не только за себя, ты и за сына теперь в ответе.

Камиль молчал, не поднимая глаз. Длинные ресницы бросали тень на его пылавшие щеки.

— Ну, а если в самом деле, Данилыч, он с ней жить не может, что же он должен, ради ребенка свою жизнь калечить? — серьезно спросил Иван Иваныч.

Не отвечая ему, капитан взглянул на Камиля. Машинально отметил: «Красив, ничего не скажешь. И молодой еще совсем…»

— Пусть подумает, — серьезно сказал он. — Пусть еще раз обо всем подумает, взвесит все как есть, а если увидит — невтерпеж, что ж, тогда… — И вдруг перебил самого себя: — И все-таки нет, не имеет права он так поступать!

— Выходит, я губить свою жизнь должен? — плачущим голосом спросил Камиль. — Да, должен?

— Слушай, Камиль, — почти ласково сказал капитан. — Ответь мне по совести, бывало тебе хорошо в семье? Ну так вот, что придешь домой и сам радуешься, хорошо, дескать, что я дома, и она тебе по душе? Бывало?

Камиль подумал, прежде чем ответить.

— Бывало…

— Скучал ты по ней, когда долго не видел? Говори…

— Скучал, — сказал Камиль, слегка покусывая свои розовые губы. — Конечно, скучал. Как же иначе?

— Ну, вот видишь, — торжествующе произнес капитан. — Значит, и о хорошем можно вспомнить? И хорошо тебе с ней бывало?

— Так это раньше, — тихо сказал Камиль.

Капитан несколько мгновений смотрел на него.

— Знаешь, что я тебе скажу? Ты еще сам ни в чем не разобрался. Потому и говорю: иди, разберись во всем, слышишь?

— Слышу, — ответил Камиль.

Он встал, не поднимая глаз, вышел из комнаты. За ним, кивнув капитану на прощанье, вышел Иван Иваныч.

Капитан подошел к печке, прижался щекой к горячим изразцам.

— На улице, видать, мороз…

— Да, — сказал Вася. — Нынче холодно. — И, встав на скамейку, закрыл трубу. — А я этого Алика знаю, он у нас в школе в четвертом классе учится. Белобрысый такой…

— Это все так, — задумчиво сказал капитан. — И не то еще в жизни бывает. Только тебе не надо было об этом слушать. Рано еще.

— Мне уж скоро тринадцать, — с обидой сказал Вася.

— Все равно рано, — упрямо повторил капитан.

12

Утром другого дня капитан сидел на кухне, беседовал с Петровичем. Петровича выбрали в совет пенсионеров города, дали первое поручение — обследовать несколько «Гастрономов» — и он был явно воодушевлен этим заданием.

— Я войду как ни в чем не бывало, — сказал старик капитану. — Будто я такой же, как все покупатели, подойду к прилавку, скажу: «Дай-ка мне, умница, колбасы двести граммов, ветчинки столько же, сырку со слезой».

Мысленно он уже видел, как хватает «умницу» за руку — ловит ее на месте преступления. Колбасы недовешено пять граммов, ветчина — одни обрезки, сыр сухой, как хлебная корка…

— Чудак ты, Петрович! — сказал капитан. — И чего ты во всех людях перво-наперво плохое видишь? А ты, напротив, поищи хорошее и найдешь.

— Так уж и найду, — усомнился Петрович.

— Найдешь, — уверенно ответил капитан. — Народ что ни день сознательней становится. Может быть, эта самая продавщица так тебе все отвесит — и захочешь, не придерешься.

— Может, и так, — согласился Петрович. Но согласился для виду, все равно про себя думал одно — не может такого быть, чтобы все работники прилавка были честные. Данилыч — идеалист, всегда себе человека присочинит, выдумает, а Петрович, он сызмальства знает жизнь на вкус и на ощупь.

— Как Антон Иваныч, приходит? — спросил он, желая перевести разговор.

— Два раза в неделю, — ответил капитан. — А в четвертой четверти думаю попросить его три раза приходить. Самое трудное время, не обойтись без трех раз.

— В копеечку влетит, — сказал Петрович.

— Как водится, — капитан равнодушно пожал плечами.

Он не притворялся, ему и в самом деле не было жаль денег. Нисколечко! Он знал, что многие считают его скупым. В действительности же капитан был просто неприхотлив, мало ел, никогда не пил, годами носил одну и ту же форменную куртку.

Все, что зарабатывал, он копил для сына.

Он начал копить, когда Ардик был еще жив. В те годы теплилась еще надежда, что встретится с сыном и пригодится ему, — если не он сам, то деньги. Пусть даже так.

Потом, когда сын умер, он продолжал копить по привычке. Все, что оставалось от зарплаты, премии, дополнительную оплату, — все клал на книжку.

И вот теперь он широкой рукой тратил деньги. Для Васи не было жаль ничего, все бы купил для него, все бы сделал, о чем он ни попроси.

Петрович мысленно усмехнулся — не узнать капитана! Швыряет деньги направо-налево и не думает ни о чем.

— Знаешь, — сказал он проникновенно — я когда моложе был, в Одессу ездил, помнишь, на одесский лиман? Там мне ревматизм лечили. С одной я там познакомился, бойкая такая бабенка была, глаза черные, а сама как молоко.

— Ну и что же? — спросил капитан, поглаживая по спине Мурку, уютно примостившуюся на коленях.

— Ничего. А ведь тоже все могло быть… — Петрович задумался, глядя поверх головы капитана в окно. — Все могло быть по-другому, — повторил он.