Сын эрзянский Книга вторая - [43]

Марья ставила на стол угощение: все, что настряпала к рождеству. Здесь были и капустные пироги, и картофельные ватрушки, и лепешки на молоке. На этот раз она ничего не добавляла в тесто, все испекла из чистой муки. Так, конечно, бывает очень редко — на пасху и на рождество. Дмитрий кашлянул с удовольствием и пригласил зятя к столу.

После еды Марья и Ефимия уселись на передней лавке, возле печки. Их разговору не было конца. Они порассказали друг другу, кто из них сколько наткал холстов, как растут дети. Редко им приходится встречаться вот так и опоражнивать душу друг перед другом.

У Дмитрия с зятем разговоры свои. Они вдвоем работают на чугунке, обтесывают шпалы, поэтому и слова у них о шпалах, о десятнике, о холодной зиме. Они не как женщины, разговор ведут степенно, не торопясь. Женщины сеют слова как из решета, даже отрубей не остается; все летит в кучу. А у мужчин слова тяжелы, как камни: один скажет слово, другой ответит ему лишь через минуту, подумавши как следует, хотя вроде бы и думать нечего.

Наконец до Степановых ушей дошло, что мать с сестрой говорят о нем: Степан — Алтышево — невеста...

— А вот у Рицяги Семена дочь! — громко сказала Фима.

— Я знаю Семена, — ответила Марья.

— В ним всю осень ходили сваты.

— Не просватали?

— Да пока нет. Говорят, еще молода. В мясоед обязательно просватают.

— И жену Семена я знаю, семья хорошая... — задумчиво сказала Марья. — Не думаю, чтобы у хороших родителей была плохая дочь... Что же, завтра с вами и поеду! — решительно заявила она. — Как ты думаешь, Дмитрий?

У Дмитрия ответ один — пошевелил скулами:

— Подумать надо.

— Пока ты будешь думать, мясоед пройдет. Завтра же отправлюсь в Алтышево, а ты думай.

Все притихли. В избе наступила тишина. Все вдруг вспомнили о Степане и смотрели на него. Он улыбался за своим рисованием.

— Вы хоть скажите мне, как звать девушку, — сказал он. — Какая она из себя? Может, для меня не подойдет.

— Подойдет, братушка, подойдет. Девушка как есть по тебе. Звать ее Кресей,— сказала Ефимия.

— Посмотреть надо, — обронил Дмитрий.

— Вот пойду и все посмотрю сама, — сказала Марья.

Степан про себя несколько раз повторил: Креся, Крестя, Кресаня... Имя, конечно, не так красиво. Самыми красивыми именами были — Елена, Дёля...

— Я не думаю, чтобы вашу хорошую девушку так просто отдали в чужое село. Для хорошей найдутся хорошие и в самом Алтышеве, — недоверчиво проговорил он.

— Меня, сыночек, тоже выдали в чужое село, — ответила Марья. — Думаешь, не было охотников взять меня в Алтышеве? Было, ой сколько было! Да я не пошла за них. Как только увидела Дмитрия, сказала, что, кроме него, ни за кого не пойду.

Дмитрий кашлянул и задвигал руками по столу, но сказать ничего не сказал. На этот счет у него было свое мнение. Он считал, что жених должен понравиться не только девушке, которую выдают, но и ее родителям. Он прекрасно помнит, как сговорились два Ивана — его отец и отец Марьи, не раз вместе ходившие на Волгу. Жениться на Марье ему больше всего помогла дружба их родителей. Ну, само собой, нельзя откидывать со счета и то, что пришелся по нраву самой Марье. Но это уже не самое главное.

Так было решено дело о женитьбе Степана, и Марья отправилась в Алтышево.

Возвратилась она через день. Сняла овчинную шубу, развязала шаль и принялась рассказывать:

— Дважды была у Рицяги, разговаривала с отцом и матерью девушки, и саму Кресю видела. Правда, сватают ее многие, но Семен сказал мне, что слово еще никому не дали, пусть, говорит, придет сам парень, посмотрим, каков он из себя. В Алтышеве Степана все знают, девушка тоже его знает. Это, спрашивает, тот, который в церкви Саваофа нарисовал? Тот, говорю ей, доченька, тот самый. Хорошая девушка, — заключила Марья. — И на личико баская, и на характер добрая — видно.

Креся, Крестя, Кресаня...

Нет, Степан не помнит никакую Кресю. Помнит девчонок, которые учились в школе в старших и младших классах. Среди них Креси не было.

Поездку на смотрины назначили в ближайшее воскресенье. На другой день после возвращения Марьи из Алтышева Дмитрий смел из сусека оставшиеся два пуда ржи в мешок и повез на мельницу. Оставался еще семенной овес, но его Дмитрий берег пуще всего.

В заботах и суете незаметно прошла неделя. Марья сшила Степану новые порты из толстого холста, покрасила их в сине-серый цвет. Отрезала ему новые портянки, в лапти вдела новые оборы. В паре[1] лежала оставшаяся от молодых лет Ивана рубашка из тонкого холста, с вышитым воротом. Рубашка оказалась немного великоватой Степану, но лучшей не было, а новую сшить и украсить вышивкой Марье было недосуг.

В субботу, после бани, Марья велела сыну одеться.

Она внимательно осмотрела его со всех сторон. Порты и рубашка пришлись ей по нраву, но вот пиджак оказался мал. В нем ее сын Степан выглядел каким-то нерослым и узкоплечим, к тому же сильно был потрепан и не подходил для такого торжественного и важного момента. Марья велела надеть отцов зипун. Но зипун Степану был слишком широк и длинен.

Марья сокрушалась.

— А где-то был Иванов старый зипун, — сказал Дмитрий. — Не будет ли он впору?..