Сын эрзянский Книга вторая - [42]

— Поговори вот с тобой! — сердито сказала Марья. — Знать, забыл сноху Квасного Никиты? И сыновья все в тебя пошли, такие же похотливые! Один таскался с девушкой по баням, а этот гоняется за замужними женщинами — еще лучше! Все вы такие, у вас у всех кровь одна!..

Дмитрий молчал. Оно, конечно, возражать тут нечего, но женитьба — дело такое... Надо подумать...

Тогда Марья начала подступать с другой стороны:

— Целый век с тобой живу одна, ни снохи у меня нет, ни помощницы! — в ее голосе пробились слезы. — Все дела и заботы на мне одной — и по дому, и по двору. Везде — сама, везде — одна. Сколько каждый год приходится мне одной прясть на вас, ткать. Сил моих больше нет! Дочерей мне господь не дает, все сыновья да сыновья!..

«Это точно, — думал про себя Дмитрий, слушая слезные причитания. — Кругом она одна». И это его сломило:

— Ну что же, коли захотела пожить со снохой, давай женим Степана. Сходи в Алтышево, поищи ему невесту...

Марья с облегчением вздохнула. И взгляд, который она бросила на Степана, был светел и радостен.

И как-то незаметно отошла темная туча от Баевки, тишина наполнилась голосами, звуками, и ничего не было в ней страшного. Да и чего может быть страшного в женитьбе? Ведь все мужчины женятся. Михал женился... Нет, про Михала лучше не думать, и без него много парней, которые женятся. И Степан женится, потому что иначе как? У всех свои жены. И у него будет своя жена. Только вот какая она будет? Хорошо бы, если бы она немножко похожей оказалась на Елену Николаевну... Или на Дёлю. А может, будет и лучше их... Не должно же быть, чтобы жена Степана была хуже Михаловой жены. А если нет, так он тогда лучше и не женится...

«Будет ли он любить ее? — опять приходит ему в голову. — А она?..»

От этих тревожных дум и каких-то неясных, все плывущих бесконечной чередой вопросов, мечтаний и картин у него кружится голова.

Алтышево... невеста... Может быть, это та самая девочка, которую он подвозил на санях, когда ехал из города? Тогда он не обратил на нее внимания, он совсем не помнил ее, а тут вдруг она представилась так ясно: тоненькая, худенькие плечи под легким холщовым зипуном, и все старается закутать посиневшие от холода острые коленки. И ему кажется, что это и есть его невеста, и у него сжимается сердце от жалости и любви к ней. Он кутает ее в свой пиджак, который ему уже мал, а ей впору, обнимает за худые плечи и тут видит, что она тихо плачет. «Не плачь, ты моя невеста!..» — шепчет он и сам плачет — от жалости и любви. А сани куда-то все катятся и катятся, а они сидят на санях, прижавшись друг к другу, и оба плачут, плачут от жалости и любви. И еще от холода, и еще от того, что теперь так плохо подают...

6

На рождество из Алтышева в гости приехала со своим мужем Ефимия. С собой они привезли и трехлетнего сынишку — показать его дедушке и бабушке.

После того как Ефимия вышла замуж, Степан ее ни разу не видел. Не видел ни разу и ее мужа. Сестре он обрадовался, выбежал навстречу, смотрел на нее не сводя глаз.

— Степа!

Он подбежал к ней, она быстро обняла его, поцеловала и оттолкнула:

— Вай, как ты вырос! — И глаза ее смотрят на него с таким ликованием, с такой радостью, будто для Фимы и теперь нет милее и дороже человека на свете, чем брат.

Вошли в дом, нанеся к порогу снегу и холоду, но общая радость гостям была велика, и Марья не замечала такие пустяки.

Ефимия первая увидела на стене портреты младших братьев и ахнула от удивления:

— Вай, Степан! Неужели ты это нарисовал сам? И иконы у вас, кажись, новые!

— Я их только обновил, — сказал Степан, проникаясь еще большей признательностью к сестре. А Фима длила и длила праздник Степана — она все стояла перед портретами братьев и с восхищением качала головой: ну и Степан, ну и братик!..

— Я и тебя нарисую, — сказал он, стоя рядом с ней, и ему очень хотелось быть сейчас маленьким, чтобы Фима взяла его к себе на колени, обнимала бы и целовала его, — так душа его томилась по ласке, по доброму слову, по радостному человеческому празднику, который вошел в их дом вместе с сестрой.

Степан смотрел на Фиму, не спуская восхищенных глаз, и это любимое лицо уже запечатлевалось в незримых тонах его воображения.

В избе была праздничная суета, и никто не заметил, как Степан слазил на полати за красками и загрунтованной холстинкой, которая была у него припасена, как он пристроился на лавке возле окошка. Правда, тут уж его заметили, и муж Фимы как-то напыжился, значительно поджал губы, пригладил волосы — наверное, он думал, что Степан будет рисовать его, гостя. Впрочем, и Фима, еще не привычная к этим занятиям брата, тоже начала прихорашиваться незаметно — ведь именно на нее Степан остро поглядывал из-за своей рамки. И уже стали говорить тише, сидели чинно, и в избе от этого торжества стало скучно.

— Ну, будет тебе, Степан, — сказала Марья, — потом будешь рисовать, садись за стол!

Делать было нечего, да и, признаться, ему самому от этих напряженных поз сестры и ее мужа сделалось тоскливо, — ведь перед глазами стояла другая Фима: веселая, счастливая, щеки горят кумачом, голос мягкий, ласковый!..