Сын эрзянский - [4]

3

Через три дня дождь наконец прекратился. Небо проясилось, и солнце засияло с летней щедростью. С утра земля была еще влажной, на ржаных колосьях поблескивали капли воды, трава и рожь никли от влаги. А к середине дня земля уже высохла. Все село с утра двинулось в поле, люди разбрелись по своим загонам, полоскам, участкам. Эти загоны и полоски отличаются и по величине: одни — широкие, другие — узкие. Есть и такие, которые можно измерить двумя шагами в ширину. Все зависит от того, на сколько душ у того или иного хозяйства земли.

Нефедовы в поле приехали на лошади. С собой привезли и Фиму, дома оставить-то ее не с кем. Дмитрий отпряг гнедого, поднял оглобли телеги и завесил их холщовым пологом. Лошадь пустил кормиться у своего края дороги. Марья переставила из телеги лагун с холодной водой и кошель с хлебом в затененное место. Туда же посадили и Фиму с кузовком и куклами.

Выехал в поле и дед Охон. Решил помочь Нефедовым, вот и остался. Вечером еще говорил, что двинется в Алатырь, а наутро неожиданно передумал. Алатырь, говорит никуда не денется, подождет, а вот жатва ждать не будет, Дмитрий даже смутился. Чем он расплатится? Денег у него нет. Пробовал отговорить деда Охона: пусть идет своей дорогой.

— Ты, может, думаешь, что я больше съем, чем сожну? — взъерошился старик.— Не тревожься, серп все же полегче топора.

— Да я не о том, — попытался объяснить ему Дмитрий.— Топором помахаешь — денег заработаешь, а с серпом лишь время зря потратить.

— И потрачу — не твое, а свое, — возразил старик и тем прекратил разговор.

До наступления жары они жали вместе; Марья посередине, мужчины — с боков. У деда Охона и в самом деле руки оказались не слабыми, сожнет свой ряд, помогает Марье. Снопы за ним встают, точно бравые солдаты в строю. Когда солнце начало припекать, он сказал вполголоса Марье:

— Сними-ка, доченька, пулай, не стесняйся, я уйду жать на тот конец полосы. Для чего таскать на пояснице такую тяжесть. И без того взопреешь.

Марья еще ниже наклонила вспыхнувшее от смущения лицо, по которому уже давно катились струйки соленого пота. Поясница под пулаем и вся спина у нее взмокли, рубаха прилипла к телу. Дед Охон положил серп на плечо, пошел к телеге. Напившись, вынул кисет и трубку, набил ее и прикурил от тлеющей кудельной веревки. Эту веревку с конца подожгли дома перед выездом в поле. Серные спички дороги, да и редко у кого в селе бывают, все, в дороге или в поле, пользуются такими зажженными веревками. От телеги прямо по меже старик направился на другой конец полосы.

Марья сняла пулай и сразу же почувствовала облегчение. Длинную рубаху она подпоясала поясом, подобрала ее покороче и освободила ворот. Теперь стало совсем хорошо.

Дмитрий пошел к телеге попить.

— Принеси и мне! — крикнула вслед Марья.

Он не стал пить здесь, у телеги, нацедил из лагуна в чашку воды, добавил туда несколько ложек кислого молока из кувшина, размешал и отнес жене. Здесь они вдвоем попеременно выпили всю чашку.

— Что делает там Фима? — спросила Марья.

— Спит,— сказал Дмитрий и усмехнулся: — Зачем прогнала от себя деда Охона?

— Я его не прогоняла, сам ушел. Видит, мне тяжело жать в пулае...— Марья пожаловалась: — Все тело разломило, тянет этот пулай к земле, силушки моей нет.

— Надо было снять при нем, чего стесняться на работе, — сказал Дмитрий и, окинув стан жены, подумал: «Не только пулай тяготит тебя...»

Марья поймала взгляд мужа:

— Что так смотришь, аль без пулая я не так хороша?

Дмитрий промолчал, взял воткнутый в сноп серп и принялся жать. Чего болтать попусту. Марья для него всегда самая лучшая. Об этом он ей никогда не говорил и, конечно, не скажет. Разве такое можно... Хорошо и то, что он называет ее по имени, другие обращаются к своим женам: «Эй, ты». А когда говорят о них, то только: «Она».

К середине дня из Перьгалей-оврага на сжатое поле вышло стадо. Пастухи придерживали коров подальше от скирд, а овец пустили свободно по жнивью. Овца, не как корова, скирду не тронет, ходит и щиплет траву в стерне. Подпасок Иваж не отходил от коров, а пастух Охрем вместе с овцами приближался к жнецам, пока не оказался совсем рядом.

Марья, увидев Охрема, зашла жать в рожь.

— Чего спряталась? — крикнул ей Охрем.

— Ай не видишь, жну без пулая, чего лезешь сюда? — отозвалась Марья.

— Нужен мне твой пулай, — проворчал Охрем. — Пить захотел.

— Вода не здесь, а возле телеги, в лагуне...

Охрем пошел к телеге. По высокому жнивью за ним змеей полз длинный плетеный кнут и, опустив голову, лениво плелась пестрая собака. Подняв двухведерный лагун и запрокинув голову, Охрем долго пил большими глотками. Затем снял шляпу, налил в нее воды и, напоив собаку, вернулся к жнецам.

— Нам сколько-нибудь оставил или весь лагун опорожнил? — крикнула Марья, заходя все дальше в рожь.

— Не беда, хозяин привезет посвежее, — махнул рукой Охрем и сказал Дмитрию: — С тобой ведь не поговоришь, и табаку у тебя нету, пойду к деду Охону, авось побалует табачком.

Жарко, над полем нависло марево. Ржаная солома пересохла, стала твердой, серп скользит по ней, словно по проволоке. Марья жнет, жнет, выпрямится на минуту, скрутит перевясло и снова наклоняется, преодолевая нестерпимую боль в пояснице.