Сын эрзянский - [3]

Марья вышла из предпечья и постучала ладонью по брусу полатей:

— Фима, вставай, доченька, завтракать!

С полатей донеслось сонное бормотание девочки.

— И ты, Митрий, сполосни руки, на двор выходил, — сказала она мужу.

Дмитрий подошел к висящему над лоханью деревянному ведру, наклонил его и через край плеснул себе на ладонь воды. Марья вынесла из предпечья полотенце, подождала, пока муж вымоет руки, и подала ему. С полатей спустилась Фима в длинной рубахе из синего домотканого холста, спотыкаясь, прошла по избе, не в силах спросонья открыть глаза.

— Иди скорей, солью тебе, — позвала Марья и подвела девочку к лохани.

Голос у Марьи чистый, грудной. Ее темные длинные косы пропущены через берестяную коробочку, прилаженную на голове, и собраны сзади на шее. Поверх этого замысловатого убора, образуя своеобразный кокошник, подвязан платок из тонкого льняного холста, вышитый разноцветными нитками и отороченный светлым мелким бисером. Рубашка у Марьи длинная, белая и тоже с вышивкой на груди, рукавах и по подолу. Холщовые портянки навернуты до колен и заправлены тонкими оборами аккуратных лаптей из желтого лыка. Она нарядилась так в поле, на жатву. Но дождь все льет и льет.

Семья только успела сесть за стол, как в сенях хлопнула дверь и заскрипели половицы. Муж с женой невольно переглянулись — кто это может быть?

— Наверно, кто-нибудь из соседей, — сказал Дмитрий и положил ложку на стол.

— Это нищий! — пискнула Фима.— Они всегда норовят, когда люди садятся за стол.

— Ну-ка не высовывай язык, откусишь вместе с хлебом, — одернула ее Марья.

Гость долго копался в сенях, слышно было, как что-то тяжелое положил на пол, потоптался на скрипучих половицах. Наконец со скрипом открылась дверь, и на пороге появился низенький седой старичок.

— Вай, дед Охон, откуда это под таким дождем?! Поди, весь вымок, — Марья метнулась в предпечье: — Фима, доченька, принеси с коника мой пулай!

Фима подбежала к конику, обеими руками обхватила тяжелый пулай и, сделав два-три шага, запуталась в длинной рубахе и вместе с пулаем растянулась на полу.

— Не выросла еще таскать пулаи, — усмехнулся дед Охон. Он снял с головы картуз с поломанным и искрошенным козырьком, стряхнул его и, повернувшись к иконам, перекрестил лысый лоб.

Дмитрий поднял с пола дочь.

— Нашла кого посылать, — упрекнул он жену.

— Чай, не тебя заставлю нести пулай при постороннем, — скороговоркой прошептала Марья. Когда Дмитрий вышел из предпечья, дед Охон сказал с одышкой:

— Доброго вам житья и здоровья.

— Спасибо, дед Охон.

Марья повязала на поясницу пулай и вышла навстречу гостю.

— Снимай зипун, дед Охон, расстелю на печи, быстро высохнет.

Старик бросил на коник картуз и взялся за зипун.

— Что же у вас завтрак так запоздал? Видно, не торопитесь...

— А куда торопиться? Видишь, что на улице, — отозвался Дмитрий.

— Да, на улице неладно... Ну что ж, может, и ненадолго, — сказал дед Охон, опускаясь на длинную лавку.

— Иди с нами завтракать, — пригласил его Дмитрий. — Правда, у нас картофельный суп.

— Теперь повсюду картофель, мяса нет ни у кого, — сказал старик.

Марья принесла из предпечья ложку и положила на стол. Охон сел рядом с Дмитрием. Марья теперь ела стоя. Места за столом было достаточно, но таков обычай. Молодой женщине не положено сидеть рядом с мужчинами.

— Издалека шагаешь, дед Охон? — спросил Дмитрий после завтрака.

Старик достал из кармана зипуна кисет с табаком, трубку и принялся ее набивать.

— Из Ардатова. Закончил свое дело. Теперь двигаюсь в Алатырь. Там, слышал, начинают строить новую церковь.

— Твои умелые руки, дед Охон, без дела не останутся.

— Так-то оно так, да надо бы им от рубанков и стамесок немного отдохнуть. Надоело возиться с деревом, — сказал старик.

Марья принесла ему в старой треснувшей ложке из печи уголек. Старик раскурил трубку. Она была у него большая, с черными обгорелыми краями и толстым мундштуком.

— Вот чего скажу тебе, Дмитрий, — заговорил опять дед Охон. — Отпусти-ка со мной своего мальца, Иважа. Пока живой и есть силенка, обучу его своему ремеслу.

— Кроме обузы, никакой пользы тебе не будет от семилетнего мальчика. Он еще и топор в руках не удержит, — быстро вмешалась в разговор Марья, копавшаяся в предпечье.

Помедлив, Дмитрий сказал:

— Иваж в подпасках ходит. Вот что будет осенью...

— К зиме я и сам собираюсь уткнуться куда-нибудь в теплое местечко, — вздохнул Охон.

— Иди жить к нам, — опять вмешалась Марья.

— Отчего же не прийти, если примете.

— У нас семья небольшая, в избе хватит места и тебе, — сказал Дмитрий.

Помолчали. Эрзяне по натуре не очень разговорчивы. Если не о чем говорить, сидят молча. Марья все еще возилась в предпечье. В притихшей избе раздавался лишь звонкий голосок Фимы. Девочка забралась на коник, раскладывала свои тряпочные куклы и разговаривала с ними. А вечером Марья затопила баню. День хоть был и не субботний, но во время жатвы кто будет с этим считаться.

Да и дед Охон давно не мылся в бане. Кто и когда о нем, безродном одиноком старике, позаботится? Самые близкие для него — Нефедовы. Родом он из Алтышева. Жена у него давно умерла, детей не было. Сблизился он с Нефедовыми случайно. Как-то, проходя через Баево, он узнал, что здесь есть выданная из Алтышева девушка, и попросился к ним ночевать. В следующий раз он опять зашел к ним. Нефедовы люди приветливые и часто пускали ночевать странников и нищих. Дед Охон — хороший столяр, не раз и Нефедовым то поправит стол, то дверь, а то и сделает скамейку или табурет.