Сын директора - [42]

— Пешо, здорово! Арбуз был первый сорт, красный, как кровь. Благодарствую.

Сжимаю его руку, широкую и костистую. Пальцы у него растопырены, не собираются в ладонь, суставы обезображены работой и артритом.

— Да чего там арбуз, — говорю я. — Ты зачем пришел?

— Надоело валяться, — смеется он. — Думаешь, легко целый день в потолок глазеть, когда всю жизнь вкалывал?

Из-под его усов пахнет чем-то кислым и водкой. На лице остались одни скулы, глаза посветлели, в них играют веселые хмельные искорки. Раньше он до работы не пил.

— Батя, что-то рано ты хлебнул. Тебе же нельзя?

— Нельзя, да я немножко, для храбрости. Еще дома. Ты что же опоздал?

— Проспал.

— Ненов аж язык проглотил, — растягивает рот в улыбке батя Апостол. — Остались один Кореш с Шатуном, он и сдрейфил. Накрылась наша премия, говорит, а может еще и из зарплаты вычтут.

— Вчера я слышал, он говорил, что у него очередь подошла на «запорожец», — отзывается Шатун. — Наскреб всю сумму, в долг взял и в кассе взаимопомощи. Ты, батя, иди к экспедиторшам, отдохни.

— Успею.

В туннель врывается Кореш на втором электрокаре. Одному ему пришлось работать. Заметив меня, направляет машину ко мне, я отпрыгиваю к стене, но он все же ухитряется меня толкнуть. Соскакивает и тут же сует в рот сигарету.

— Я уж думал, что и ты слег. Ты где был?

Говорю ему, где был, он почесывается, поджимает губы и смотрит на меня своими бычьими глазами. Потом обращается к бате Апостолу:

— Теперь давай домой.

— Э-э-э, — говорит батя Апостол, — раз пришел, смену кончу. Я вроде ничего.

Он вроде ничего, но по его лицу и шее течет пот, воротник спецовки мокрый. И на спине — темные мокрые пятна. Но раз он решил остаться, никого слушать не станет. Кореш тоже это знает. Он подмигивает мне и кивает на лестницу, которая ведет на верх. Шатун и батя Апостол уезжают с нагруженным электрокаром, а я бегу наверх. В конторе застаю Ненова — он сидит и заполняет карточку спорт-тото. Про опоздание не говорит, только убирает карточку и кивает:

— А, хорошо, что пришел.

— Начальник, — говорю, — бате Апостолу плохо, скажи ему, чтобы шел домой.

— А мне показалось, что он уже здоров.

— Не здоров. Скажи, пускай идет домой.

— Ладно, ладно, дело простое…

Я сбегаю вниз, и мы с Корешем начинаем грузить. Сегодня ночью придется здорово попыхтеть. Мы швыряем пакеты, как бешеные, электрокары со свистом носятся по перрону, поезда глотают пакеты и отправляются один за другим, а мы снова и снова летим к экспедиции и даже закурить некогда. Даже Кореш устает и начинает ворчать. Не знаю, говорил ли Ненов с батей Апостолом, но тот не ушел, и мы оставляем его в экспедиции — все передохнет от одного электрокара до другого. Перед рассветом Зорка приносит ему бутылку лимонада и он время от времени мочит горло. Он еле стоит на ногах, но весел и пошучивает:

— Давай, бычки! Держись, слабаки!

— Помолчал бы ты, батя! — кричит ему Кореш, — нам тут только злой свекрови не хватает!

— А вы не копайтесь, смотреть тошно!

Утром, когда остается всего один поезд, скорый варненский, мы с Корешем закуриваем и я медленно пробираюсь с пустым электрокаром по перрону среди пассажиров. Проезжаем мимо второго электрокара с Шатуном и Неновым, который, видно, решил наконец-то помочь.

В туннеле перед экспедицией батя Апостол сидит на двух пакетах, прислонившись к стене. Голова запрокинута, рот открыт и чернеет под увисшими желтоватыми усами. Весь он наклонился набок, пальцы правой руки уперлись в пол. Спит.

Мы с Корешем соскакиваем и грузим электрокар. Это последняя партия, и мы хотим всю ее нагрузить в две корзины, чтобы не возвращаться во второй раз. Стараемся не мешать бате Апостолу, но к концу вспоминаем про пакеты, на которых он сидит. Кореш легонько трогает его за плечо:

— Батя, вставай. Спать будешь дома…

Батя Апостол, вместо того, чтобы проснуться, как-то странно соскальзывает со своей импровизированной табуретки, нагибается вперед и падает на цемент вниз лицом. Мы бросаемся к нему, он повисает у нас на руках. Глаза его закатились.

— Пешо, что с ним? — кричит испуганно Кореш и старается опять усадить старика на пакеты. — Беги, вызывай скорую помощь!

В туннель въезжает пустой электрокар с Шатуном и Неновым.

— Что тут у вас, ребята?

— А то, — огрызается Кореш. — Врача надо. Звони в скорую.

Ненов тоже пугается, даже больше, чем мы. Стоит, как вкопанный, вытаращив глаза, и губы у него дрожат. Потом бросается к конторе.

Около нас уже собрались работницы экспедиции, двое служащих, какой-то незнакомый человек.

Кладем батю Апостола на спину, на толстую упаковочную бумагу. В лице у него ни кровинки. Есть что-то печальное и страшное в этом лице, с широко открытым ртом и глазами, которые смотрят вверх и внутрь. Женщины охают и тихо переговариваются под свирепыми взглядами Кореша. Мужчины переглядываются и молчат.

— Пешо, может, сделать искусственное дыхание? — неуверенно спрашивает Кореш. — Надо же делать что-нибудь.

— Нельзя его трогать.

Хоть это-то я знаю: сердечным больным нужен покой. Зорка приподнимает голову бати Апостола, и я подсовываю ему пиджак и кепку. Потом встаю на колени и беру его за кисть левой руки, стараюсь найти пульс. И не могу найти. Руки у меня дрожат, сердце колотится и непонятно, чей пульс бьется у меня под пальцами, его или мой. Нет пульса… Задерживаю дыхание и снова ощупываю внутреннюю сторону его кисти, ищу ток крови, жизни в этой крупной темно-желтой руке, руке, обезображенной еще в молодости, с синим обрубком вместо мизинца. Со лба у меня падает капля. Пульса нет… Нет, есть! Есть! Слабый, затихающий, еле уловимый, — но есть, точно есть.