Стучит, плюется огнем и смертью ручной пулемет «Льюис». Пулеметчик Алеша - китаец. Чистокровник китаец из Хунани. Он всегда спокоен и ничего не боится. Эскадрон откатывается вдоль берегов Соленого озера, один Алеша сдерживает бандитов, иначе бы они развернулись в лаву и порубали бы отступающих.
Стучит пулемет…
Цыбин, в разорванной на спине кожанке, в последних рядах. Коня под ним убило.
- Ванька! Сидорихин! - зовет он мальчишку. - Сдвигайся на холку, я в твое седло сяду. Отходи! Алеша, отходи! Ставь пулемет на тачанку. Садись по двое! Сидай!
Они скачут на Беляке. Цыбин хрипит в затылок Ванюше. «Отберет коня, - появляется мысль, - или кому-нибудь прикажет передать».
В низине эскадрон остановился… Здесь весной тоже было озеро, но солнце высушило воду, на растрескавшейся, похожей на паркет земле налет беловато-грязной соли, под копытами хрустят сухие стебли. Растет трава… Растет травка, умудряется расти даже на солончаке.
- Докладывай, докладывай, востряк! - распекает Цыбин командира первого взвода. - Кто за разведку в ответе? Кто засаду проглядел? Убью как гниду.
- Разведчики погибли, - отвечает взводный. - Стороной прошли, их в спины постреляли.
- Потери? Командиров ко мне!
Кроме разведчиков погибло еще четырнадцать бойцов. Раненых много. Даже Алешу-китайца царапнуло по лбу. Ваня оторвал от нижней рубашки подол, завязал пулеметчику голову.
- Шибко спасибо! - пожал ему руку Алеша. - Помоги зарядить магазины.
Самое тяжелое - бандиты покалечили коней. Раненых лошадей отпустили в степь, авось выходятся, не пристреливать же боевого друга. Но лошади не хотели уходить, стояли, как стреноженные, тоскливо смотрели вслед уходящим.
Солнце взбесилось. Бьет жарой, как беляки из пулемета. Во рту сухо и горько. Сколько хватает глаз - засохшая полынь-трава, от нее ветер пропитался горечью.
- Боеспособность паршивая! - подвел итог Цыбин.
Кто-то подвел ему лошадь убитого разведчика. Многие бойцы идут пешком, несут седла, с вожделением посматривают на Беляка.
- Есть из местных? - спрашивает Цыбин.
Но никого из местных казаков в эскадроне не оказалось.
- Як нэ повизэ, так нэ повизэ, - вздыхает Цыбин. - Колодцы есть, а где? Никто не знает, шукай иголку в стогу. Шевелись! Второй взвод выставь охранение, а то опять в засаду втюримся.
Воздух дрожит, степь дышит зноем. От жажды невозможно говорить, языки распухли и стали шершавыми, как напильник.
Ванюша едет в стороне, боится, что отберут коня. Подводу он увидел первым - глаз молодой, цепкий. Ваня поскакал. Казак - видно, местный житель - стоял с подводой у неприметного издалека колодезного сруба.
- Здравствуй, дядя! - сказал Ваня. - Колодец не высох?
Дядя, бородатый мужик в лохматой бараньей шапке, смотрит зверем. Вполне возможно, что тоже бандит, кто докажет обратное? Никто, разве только шашка или пуля станут свидетелями, на чьей он стороне, и кто-то вскрикнет, упадет на спину коня, сползет кулем, ударится о выжженную землю, да в чистом голубом небе закружит коршун.
- Послал бог племянничка! - выдавливает из себя дядька. - Турнули, что ли, у Тухлого озера?
- Да нет, ничего, - бодро ответил Ваня. - Гуляем.
- Гуляем! - усмехнулся дядька. Он стреляный воробей, небось водил сотню в атаку где-нибудь в Галиции или под Царицыном. - Гуляють! Погуляють по шеям.
Ему понравилось слово, и он талдычит его на разный лад. Мальчика дядька не стесняется.
- Дядь, дай ведро коня напоить.
- Коня… Коню дам. Конь - он божья тварь, он ни при чем.
Кожаное ведро влажное, тяжелое. Значит, в колодце еще есть вода.
Ваня размотал веревку, опустил ведро в колодец. Дядька залюбовался дончаком, тот потянулся к мужику. Ване обидно, заревновал коня, свистнул, и конь встрепенулся, подошел… Он тянул морду, от нетерпения шамкал ртом, как беззубый старик.
- Сейчас напьешься, родной.
Но Ваня не успел вытащить ведро, подскочил боец, вырвал веревку, вынул ведро, начал жадно пить, обливая грудь бесценной влагой.
Еще налетело человек пять. Все торопились, Ваню оттерли в сторону. Он обхватил шею Беляка, а тот дрожал от возбуждения, казалось, хотел ввязаться в свалку.
- Спокойно, успеем! - Ваня ослабил подпруги. - Отдохни малость.
Люди пили, поили лошадей. Кто-то, не глядя на казака, стал распрягать его лошадь. Казак сопел, отвернулся в степь - он считал подобное вполне оправданным, сам поступал так же не раз.
- Голодранцы…
Казак засуетился около жеребца, оставленного взамен каурой кобылы. Оглядел круп, разделся, снял с себя рубаху, не задумываясь, разорвал на полосы. Осторожно обтер рану, смастерил заплату, приладил чудом.
Наконец ведро оказалось у Вани. Вода в колодце была наполовину с песком, но это была вода, и он долго поил Беляка. Когда друг напился до упора, напился и сам.
- Ты хлопец гарный, - услышал он голос казака, - коли коня вважаешь пуще собственного брюха. Сознайся, как на духу, ничего не будэ, дончак-то Прохора Хаменко?
- Не знаю. Мне подарили.
- А-а-а… - протянул казак и покачал головой. - Я и думаю, Прохора. То-то его жинка убивалась. Гнедко! Гнедко! Чуешь? Ух, Гнедко! Ух, разбойник!
Дончак заржал, опять потянулся к дядьке. Ваня вскочил в седло.
- Спасибо за ведро!
