Сын Америки - [14]

Он пришел домой, уселся в кресло у окошка и задумчиво стал смотреть на облака.

– Это ты, Биггер? – окликнула мать из-за занавески.

– Я, – сказал он.

– Зачем это ты приходил недавно и сейчас же опять убежал?

– Ни за чем.

– Смотри, сынок, хоть теперь будь поосторожнее.

– Господи, мама! Оставь ты меня в покое.

Несколько минут он прислушивался к шлепанью белья о стиральную доску, потом рассеянно уставился в окно, вспоминая, какое у него было чувство, когда он дрался с Гэсом в биллиардной. Он был доволен, что через час надо идти договариваться насчет этого места у Долтонов. Товарищи опротивели ему, он знал – то, что случилось сегодня, положило конец его участию в их делах. Точно человек, который с сожалением и без всякой надежды созерцает обрубок ампутированной руки или ноги, он знал, что страх перед белым хозяином лавки побудил его затеять эту драку с Гэсом; он знал лишь каким-то смутным чутьем, не воспринимая этого в форме четкой и ясной мысли. Инстинкт подсказал ему в его смятении, что лучше избить Гэса и сорвать весь план грабежа, чем пойти против белого человека с револьвером в руке. Но он загнал глубоко внутрь это ощущение страха; его воля к жизни зависела от того, удается ли ему скрыть свой страх от своего сознания. Он избил Гэса потому, что Гэс запоздал: такова была версия, которая согласовалась с его чувствами, и он не пытался оправдать себя в собственных глазах или в глазах товарищей. Для этого он их недостаточно высоко ставил; он не считал себя ответственным перед ними за свои поступки, хотя они должны были принимать в задуманном грабеже такое же участие, как он. Это было для него обычно. Сколько он себя помнил, он никогда ни перед кем не чувствовал ответственности. Как только обстоятельства складывались так, что к нему предъявляли какие-то требования, он восставал. Так он жил, он проводил свои дни, стараясь преодолевать или удовлетворять властные стремления, царившие в мире, который внушал ему страх.

В окно было видно, как солнечные лучи догорали над гребнями крыш и на землю легли первые тени сумерек. Время от времени по улице пробегал трамвай. В дальнем углу комнаты шипела заржавелая батарея. Весь день было ясно по-весеннему; но сейчас серые облака медленно затягивали солнце. Зажглись, все разом, уличные фонари, и небо потемнело и придвинулось к крышам.

Он чувствовал под рубашкой металлический холод револьвера, прижатого к голому телу; надо было встать и положить его на место, под матрас. Нет! Пусть останется при нем. Он возьмет его с собой туда, к Долтонам. Ему будет как-то спокойнее, если он его возьмет; он не собирался пускать его в ход, да, в сущности, ему нечего было и бояться, но он испытывал какую-то тревогу и недоверие, ему казалось, что лучше будет взять его с собой. Он идет к белым людям, так пусть и нож и револьвер будут при нем, это поможет ему чувствовать себя равным им, придаст ему сознание своей полноценности. Потом он нашел разумное оправдание этому: чтобы попасть в дом Долтонов, он должен пройти через район, населенный белыми. Правда, за последнее время не было слышно о каких-либо избиениях негров, но это всегда возможно.

Где-то на часах пробило пять. Он вздохнул, встал на ноги, широко зевнул и потянулся изо всех сил, расправляя онемевшее тело. Он снял с вешалки пальто, так как на улице стало холоднее; взял кепку. Он пошел к двери на цыпочках, стараясь выскользнуть незаметно для матери. Но как только он повернул ключ, она окликнула его:

– Биггер!

Он опустил руку и нахмурился:

– Да, мама?

– Ты идешь насчет этой работы?

– Да.

– Что ж ты ничего не поел?

– У меня уже времени нет.

Она подошла к двери, вытирая передником мыльные руки:

– На вот двадцать пять центов, купи себе что-нибудь.

– Ладно.

– И смотри берегись, сынок.

Он вышел и зашагал на юг, к Сорок шестой улице, а потом свернул на восток. Так значит, через несколько минут он увидит, похожи ли эти Долтоны, его будущие хозяева, на тех людей, которых он сегодня видел в кино. Но когда он шел по широким и тихим улицам района белых, эта перспектива показалась ему гораздо менее заманчивой и интригующей, чем утром. Дома, мимо которых он проходил, были высокие, в окнах горел мягкий свет. Улицы были почти пусты, только иногда проносился, мягко шурша шинами, быстроходный автомобиль. Это был чуждый и холодный мир, мир ревниво оберегаемых тайн белых. Покоем, чванством и уверенностью веяло от этих домов. Он дошел до бульвара Дрексель и стал искать номер 4605. Наконец он увидел его и остановился перед высокой черной чугунной оградой, ощущая знакомое стеснение в груди. Все то, что он чувствовал в кино, исчезло, остались только страх и пустота.

Откуда ему войти, с парадного хода или с черного? Странно, что до сих пор он не думал об этом. А, черт! Он прошел всю длину чугунной ограды, рассчитывая увидеть дорожку, ведущую к заднему крыльцу. Но такой дорожки не было. Кроме главного входа, был еще только подъезд для машин, но ворота были на замке. Что, если полисмен увидит, как он слоняется взад и вперед по улице, где живут белые? Подумают, что он замышляет грабеж или изнасилование. Он разозлился: на кой черт ему вообще понадобилось приходить сюда? Оставался бы дома, среди своих, и не знал бы этого страха и ненависти. Это чужой мир, и глупо было думать, что ему может понравиться тут. Он стоял посреди тротуара, крепко стиснув зубы, ему хотелось ударить кого-нибудь кулаком. А, чер-рт… Придется идти с парадного хода, больше делать нечего. Не убьют же его, даже если это и не полагается; в крайнем случае не возьмут, вот и все.