Святые горы - [3]

— Как на празднике, — нараспев сказала Надя.

Мы простились с попутчиками и пошли по улице. В шести или семи домах нас не хотели принять. Мы шли дальше, я ругался, а Надя меня успокаивала.

— Мы с тобой на Святых горах, — говорила она. — Все будет хорошо, увидишь!

Солнце пылало в стеклах большой веранды; вдоль бетонной дорожки стояли тонкие вишни, обмотанные соломой и холстом; дом был новый, сад молодой, и в этом доме нас приняли. Полная, с увядшим, сухим лицом женщина провела нас на кухню и усадила на табуретки возле печки. Хозяйку звали Марья Афанасьевна.

— Грейтесь, — сказала она. — Скиньте ботинки и не стесняйтесь. Скоро муж придет, тогда пообедаем.

Мы сняли куртки, разулись. В печи постреливали поленья, несло тугим жаром, и мы почувствовали усталость. Надя раскраснелась, смуглость ее лица стала более заметна. Марья Афанасьевна хотела было выйти, но Надя спросила:

— А где ваш муж? На работе?

— Не знаю, — ответила хозяйка, и Надя удивилась.

— Да он отставник, — с едва уловимым сожалением вымолвила Марья Афанасьевна. — Полковник в отставке. Ему скучно, вот и находит себе работу. Наверно, он сейчас в горсовете или в школе. Придет — сами спросите. — Она помолчала и, уходя, добавила: — А я, значит, полковничиха.

— Ей тоже скучно, — негромко сказала Надя и тронула меня за руку. — А я бы хотела здесь жить. Ты бы хотел?

— Вместе с тобой?

— Вот ты какой! — улыбнулась Надя. — А бросил бы шахматы?

Я подумал и ответил:

— Не знаю. Шахматы нам бы не мешали.

Она затеребила мою руку и поглядела волчонком.

— Ну если бы я очень попросила? Бросил?

Я встал и пошел в соседнюю комнату. Окно заиндевело, на письменном столе поблескивала черным боком пишущая машинка. Я посмотрел на заложенную страницу, там было напечатано: «В полосе Юго-Западного фронта группа „Юг“ Рундштедта нанесла главный удар южнее Владимир-Волынска…»

Скрипнула половица, в стекле книжного шкафа отразился Надин голубой свитер, и я обернулся.

— Зачем ты ушел? — спросила Надя.

По-видимому, она решила, что я на нее обиделся. Она могла почувствовать то же самое, что и я тогда, когда она вдруг делалась холодной и отталкивала меня. Мне стало неловко.

— Не сердись, — сказал я.

— Разве я сержусь? — засмеялась Надя и поцеловала меня в щеку. — Ты меня любишь. — И она на разные лады повторила это, прислушиваясь к себе. Меня ты любишь. Ты любишь меня.

— А ты? — спросил я.

— А ты?

Ее маленькие горячие руки охватили меня за шею, и Надя с дрожащей улыбкой посмотрела мне в глаза. До сих пор не забыл я этой улыбки. В ней была женская покорная жалость, словно Надя почувствовала просыпающейся женской душой, как одинаково заканчиваются первые любови…

Я обнял Надю и прижал к груди. Некоторое время мы стояли неподвижно.

— Ребята, обедать! — позвала Марья Афанасьевна.

Мы отпрянули друг от друга, Надя поправила волосы, и я, глядя на нее, провел ладонью по голове. Мы вошли в кухню с некоторой робостью.

Полковник сидел за столом, положив на столешницу руки, между ними стояла тарелка с борщом. Из коротких рукавов его защитной сорочки выглядывали поросшие седыми волосами запястья. Он посмотрел на нас задумчиво.

Мы поздоровались и остановились в дверях. Хозяин кивнул на стол, где стояли еще три тарелки, а Марья Афанасьевна, желая, по-видимому, скрасить молчание мужа, ласково проговорила:

— Садись, Наденька, вот сюда. А ты, Валентин, рядом с ней. Проголодались? Кушайте, не обращайте на него внимания, из него клещами слово не вытянешь.

Полковник строго взглянул на нее и улыбнулся. По его улыбке сразу стало понятно, что он прожил с женой душа в душу, всегда был у нее под каблуком, и как Марья Афанасьевна скажет, так и будет.

— Потом поговорим, — сказал мне полковник.

Он ел быстро, как-то очень опрятно и до конца обеда больше не проронил ни слова. Несмотря на свое обещание поговорить, он потом куда-то снова ушел.

Марья Афанасьевна провела нас в дальнюю комнату, где уже стояла у стены моя спортивная сумка, принесенная ею сюда, видно, еще раньше. Здесь были две широкие никелированные кровати, диван и круглый стол.

— Хотите отдохнуть — не стесняйтесь, — сказала она и ушла.

Мы с Надей переглянулись, и я понял, что с этой минуты для нас начинается самое трудное. Надя села на диван. Я хотел сесть рядом, но она отодвинулась.

— Надо ей помочь прибрать со стола, — сказала она безразличным голосом.

— Подожди.

Я положил руку на ее плечо, и плечо как будто окаменело, хотя Надя не пошевелилась. Я убрал руку.

— Ты жалеешь, что мы приехали? — спросил я. — Можно сейчас вернуться, в семь часов есть поезд.

— Надо ей помочь, — сказала Надя.

Она пошла на кухню, я вышел за ней следом, но в зале остановился как вкопанный и подумал: «Ну и иди!»

С настенной фотографии на меня глядели строгий молодой лейтенант в довоенной гимнастерке и смеющаяся девушка.

Вернувшись, лег ничком на диван и, дыша его горьким пыльным запахом, впал в какую-то тупую дрему…

Когда я очнулся, в комнате было темно, на улице ярко горел фонарь, и в желтом конусе света валил густой снег. Надя сидела рядом; на сердце у меня было тяжелое ледяное чувство.

— Шесть часов, — сказала она. — Пойдем на лыжах?