Святой - [44]

– Король хочет, чтобы ты умер, – сказал Трэси и поднял меч.

– Да свершится! – ответил сэр Томас.

Я охватил его вот этими самыми руками и почувствовал молниеносный удар; в то же мгновение раздался окрик: «Прочь, холоп!», и чья-то железная рука, – это могла быть только рука Фраппдюра, – схватила и отшвырнула меня прочь, так что я с шумом ударился головой о колонну. Теряя сознание, я видел перед собой, посреди моря крови, лик умирающего с улыбкой на устах.

Как долго лежал я на каменных плитах, мне неизвестно. Когда я снова пришел в чувство, в церкви уже никого не было; я попробовал приподняться, не смея кинуть взор на тело святого, лежавшее в двух шагах от меня, у алтаря... Опустившись снова, я заметил, что мой кожаный камзол залит кровью убитого.

В это время из мрачной глубины церкви послышались раздирающие душу жалобные звуки. Горестные вопли все росли и росли, и церковь стала наполняться бедным саксонским людом, окликавшим своего отца и призывавшим на его убийц мщение небес.

Со страшной поспешностью, влекомые любовью, бросались все эти люди к святому телу, припадали к мертвым стопам и рукам, целовали раны и омывали их потоками слез. Они жадно окунали свои платья и лохмотья в пролившуюся кровь мученика.

Наконец мне удалось встать на колени; с еще затуманенным сознанием вытащил я платок и обтер стекавшие с моего камзола кровавые капли. Тут мне стало так горестно на душе, что я со стоном воскликнул:

– Меа culpa, mea maxima culpa! [Моя вина, моя тяжелая вина! (лат.).]

При этих словах Ганс-арбалетчик, застонав, соскользнул со своей скамьи на колени, как будто прошлое ожило вновь перед ним. Господин Буркхард сострадательно простер над ним свои старческие руки и стал утешать его любвеобильными речами.

XIII

Между тем скудный свет зимнего дня шел на убыль, да к тому же как раз в это время перед окном закружились в пляске снежные хлопья, и поэтому в узком покое внезапно так стемнело, что старики едва были в состоянии различать черты друг друга. По угольям пробегали последние язычки пламени, словно блуждающие огоньки, – ибо и рассказчик и слушатель позабыли про огонь и не раздували его. Было совсем тихо, слышалось только легкое похрапывание Таппа, растянувшегося перед самым очагом, да возня мышонка, что-то грызущего поблизости от ларя с хлебом.

Тут вошел старый слуга каноника с охапкой дров и подбросил новую пищу огню, со скрипом спустил висящую на цепях масляную лампу с тремя носиками, которая вскоре осветила своим спокойным, ровным светом сводчатый покой.

– Я кончил, – вздохнул арбалетчик, – ибо что мне еще остается прибавить к сказанному, когда вы уже узрели лежащую там, на каменных ступенях, окровавленную и изувеченную голову? Что вам еще сказать о короле и обо мне самом, его бедном слуге? Разве что вы пожелаете выслушать, как непрестанно растущее бремя святого тела раздавило моего государя, ибо сэр Томас и в своей небесной славе, видно, не простил его; и как, потеряв душевный мир, король прогнал своего слугу, видя в нем ненавистного совиновника. И все же сир Генрих предал себя бичеванию перед гробницей убиенного им и поклонился от чистого сердца святому, как то значится в летописи.

– Согласно заслуживающему доверия изложению моей летописи, – заметил с сомнением в голосе каноник, – король твой действительно предал себя бичеванию перед гробницей святого Фомы в Кентербери, но сделал он это не без мудрого расчета и мирских соображений; ибо он хотел обрести новую силу в борьбе против своих сыновей и вновь привлечь к себе отвратившиеся от него сердца саксов. Ты сам, Ганс, открыл мне, каким великим грешником был твой король.

– Вы думаете, что он поступал, как лицемер и притворщик? – воскликнул арбалетчик, возмущенный и раззадоренный этим обвинением, и продолжал: – Клянусь главой Христовой, увенчанной терниями, никогда ни один человек не молился чистосердечнее, чем сир Генрих в тот час, когда поцелуями и слезами он покрывал каменные стопы святого. Саксонский ваятель изобразил сэра Томаса лежащим на своей гробнице со скрещенными на груди руками и с тихой улыбкой на лице. Не то чтобы мастерство, а самое сходство изображения было велико. Художник твердо запечатлел в своей памяти черты примаса при его жизни и удачно воспроизвел его наружность.

Я стоял коленопреклоненный за королем, в то время как он каялся в своих грехах, и когда он обнажил свою спину для бичевания, то по моей пробежал мороз. Я также обратился к святому с пламенной мольбой пойти по стопам господним и простить своих убийц. Меж тем сир Генрих простонал:

– Не отнимай от меня только моего любимца, Львиное Сердце, ты, могучий воитель господень! Как мало знал я тебя, святой человек, я, презренный, удостоившийся жить с тобою рядом и дышать с тобою одним воздухом...

Раздался звук рога – условный знак, мне знакомый; это был вестовой из ставки моего короля во Франции. Поспешно набрасываю я плащ на исполосованные рубцами плечи сира Генриха, выхожу за портал, принимаю посланца и бросаюсь с письмом в руках назад к королю. Я мнил, что сэр Томас внял его мольбам в тот же час и даровал ему победу над сыновьями. Дрожащей рукой король взламывает печать, но буквы плывут у него перед глазами.