Святой - [10]

– Ваша милость, – закончил я, – вы ведь ученый, и вряд ли вас радуют предметы военного обихода.

Он опустил темные глаза и приветливо ответил:

– Я люблю мысль и искусство, и мне по душе, когда разум одерживает верх над кулаком, и когда слабейший издалека настигает и побеждает сильнейшего.

Этой прекрасной и проницательной похвалой арбалету, господин мой, канцлер, помимо своей воли, поймал меня на удочку, и я бы выразил в благодарных словах восхищение перед его мудростью, если бы мог преодолеть свою робость перед этим бледным и нечеловечески умным лицом.

Войдя в оружейную, я увидел там оружничего, седовласого норманна, превышавшего меня ростом на целую голову. Господин Ролло встретил меня высокомерно и пренебрежительно, но тем не менее, занялся подробно моим изобретением, ибо он был лучшим знатоком военного снаряжения в Англии. Он процедил сквозь зубы нечто вроде похвалы и в конце концов одобрил мою мысль. Когда он спросил меня затем о моем происхождении и узнал, что я родился неподалеку от Швабского моря, он удостоил меня внимательным взглядом из-под наморщенного лба.

– Верные люди швабы, – сказал он, – такие-то и нужны здесь, при дворе. Если будешь держать себя честно, немец, то у тебя не будет недостатка ни в милостях, ни в наградах. Ты поступаешь на службу к могущественному государю.

И он принялся восхвалять в пышных словах свойства норманских королей и перечислять их владения и государства.

– По сю и по ту сторону моря простирается их власть, – похвалялся он, – и что раз ими захвачено, того они уже не выпустят из рук.

При этом он показал на кольчуги и шлемы Завоевателя и его сына, висевшие по стенам длинного зала на первом месте в нескончаемом ряду доспехов и оружия.

– В одном лишь, – заметил он, покачивая головой и не позволяя мне притронуться к заржавленной стреле, лежавшей под доспехами второго короля на каменном выступе, – в одном лишь их преследует неудача. Высокие особы всегда худо завершают жизнь. Вот эта стрела – только богу и дьяволу известно, кто ее пустил, – прервала жизненную нить короля Вильгельма Рыжеволосого в разгаре его веселых охотничьих потех. Но что же из того? У блистательных светил бывают кровавые закаты.

С этих пор я стал выезжать следом за моим господином и королем на охоту и военные дела, и при этом нашел его таким, каким он представился мне в первый же день нашей встречи: в расположении духа – изменчивым, как апрель, резким, нетерпеливым, вспыльчивым, страшным в гневе и в то же время общительным и ласковым – настолько, что в хорошую минуту можно было отважиться на шутку, причем иной раз мой высокий повелитель, вместе со своею свитою, потешался до слез.

Но если мне удалось из конюшен и оружейных проникнуть в прихожие и если под конец мне было позволено, как псу, ложиться на пороге королевской спальни, то произошло это не сразу и не вдруг, а мало-помалу, шаг за шагом.

Король Генрих был силен в охотничьих потехах и любил на охотах с борзыми летать как ветер, преследуя оленя и оставляя далеко позади себя свиту. Имея скромные потребности, он готов был с наступлением ночи довольствоваться первым попавшимся ночлегом; следуя постоянно вплотную за ним на своем храпящем коне, я часто бывал единственным, кто мог услужить ему, и мне случалось также укладывать его, опьяненного вином, в постель, когда он, разгоряченный охотой, слишком усердно прикладывался к кубку. Таким образом, он привык к моим услугам и ко мне самому, и если я и не втирался коварством и хитростью в его доверие, то все же сделался достаточно осмотрительным, чтобы своей неловкостью не портить себе удачной игры.

И три вещи послужили мне при этом на пользу: то, что я не был ни норманном, ни саксом, то, что я не принимал ни жалованья, ни подарков ни от кого, кроме своего господина, – исключая в иных случаях канцлера, которому никто ни в чем не смел отказать, – и то, что я, не прикидываясь дурачком, выказывал себя несколько более простоватым, нежели был от природы, и несколько более неопытным, чем на самом деле. И таким образом, королю Генриху пришлось по душе мое швабское прямодушие.

Но и сэр Томас помог мне войти в милость к королю тем, что удостаивал меня благосклонным взглядом, – ибо король глядел на все глазами своего канцлера, – и тем, что он порой бросал мне несколько шутливых, но вместе с тем и глубокомысленных слов, которых из почтительности не осмеливался обратить прямо к королю, желая, однако, чтобы они до него долетели. Благоволение канцлера выпало мне на долю в тот день, когда нам обоим с ним пришлось приложить палец к губам.

В первый год моей службы королю случилось так, что сир Генрих под вечер в душный летний день прилег вздремнуть у себя в покоях и в это время явился к нему канцлер по неотложным делам. Я вышел к нему и шепнул, приложив палец к губам: «Ваша светлость, король спит». Нужно вам сказать, господин мой, что у язычников в Гренаде, как у знатных, так и у простых, существует благочестивый обычай при упоминании о сне и дреме прибавлять: «Хвала тому, кто не спит и не дремлет». Усваивая себе эту привычку с детства, они вкладывают при этом в свои слова не более, чем мы, швабы, в наше «здравствуйте»... Так как мне пришлось жить среди язычников, то и я усвоил себе равным образом эту поговорку, чтобы таким невинным способом придать своей речи подобие местной окраски. Был ли я сам тогда в дремотном забытьи, или же лицо канцлера, казавшееся мне еще бледнее обыкновенного в этой занавешанной комнате, напомнило мне черты мавра, или же, наконец, я это сделал просто по привычке, сила которой велика, – но только я сказал: «Ваша светлость, король спит. Хвала тому, кто не спит и не дремлет». Тут канцлер, против своей воли, улыбнулся, обнаружив при этом ровный ряд своих жемчужных зубов, и спросил меня серьезным тоном: «Откуда знакомо немцу подобное приветствие?»