Святой Грааль. Во власти священной тайны - [114]

Но почему ученые впервые и совершенно неожиданно обратили внимание на средневековые литературные памятники как на предмет изучения? Почему в том веке, веке поклонения разуму, они сделались охотниками за старинными фантастическими историями? Чтобы понять это, нам придется бросить краткий взгляд на историю европейской учености в предшествующие десятилетия. Как писал один исследователь,

«XVII в. или, точнее говоря, период с 1630 по 1730 г., был Золотым веком учености и образованности. Великие и всепоглощающие богословские конфликты эпох Реформации, в которые так или иначе были втянуты все крупнейшие умы того времени, были исчерпаны и отошли в прошлое, и наступил период относительно мирной жизни. По всей Европе появилось поколение высокообразованных, цивилизованных людей, преисполненных любопытства и уважения к истории и писаниям далекого прошлого; эти люди хотели провести переоценку ценностей — как изданных, так и неопубликованных, — заново открытых ими в крупнейших библиотеках и книжных собраниях Европы. Пытливый дух эпохи, ознаменовавшийся многими триумфами в сфере математики и первыми открытиями в области естественных наук, проявил себя и в гуманитарных дисциплинах, а также оказал заметное влияние на критику и аналитику».

Историки обратились от бесплодных экклезиологических противоречий к изучению национальной истории.

Старый мир книжной учености, в рамках которого универсальным языком была латынь, и книги, написанные, к примеру, в Стокгольме, с легкостью читались в Севилье или Сиене, приближался к своему концу, ибо новые авторы стремились творить на своих родных языках. Новое направление в учености всюду воспринималось с энтузиазмом и энергией.

Литература, которая длительное время находилась вне сферы интересов ученых и эрудитов, внезапно оказалась в центре научных дискуссий, возникших в общем русле интереса к национальной истории. Литературные произведения часто являли собой самые ранние свидетельства национального самосознания, и творения средневековых поэтов использовались в качестве аргументов в тогдашней политике. В конкретном случае Бодмера этот интерес к старонемецкой литературе был средством преодоления влияния французского классицизма на немецкую литературу того времени. Дело в том, что французский был языком образованных слоев немецкого общества[295], и французская культура была для него устоявшейся нормой. Иоганн Христоф Готтшед, профессор Лейпцигского университета, утверждал, что немецким писателям в своем творчестве надлежит последовать примеру французской Академии и соблюдать три основных элемента древнегреческой классики — единство действия, единство места и единство времени, которые, как считалось, непременно присутствовали в шедеврах античной драматургии[296]. Формальная стройность и дисциплина ценились куда выше, чем воображение и красочная живописность. Бодмер же вразрез с этими принципами отстаивал свободу творческой фантазии, например, в труде «О чудесном в поэзии» (1740); да и какое другое название лучше подходит для труда о «Парцифале» с его полетом фантазии и колоритными описаниями? В 1753 г. Бодмер создал сокращенный вариант поэмы, основанный на печатном издании 1477 г., которое само являлось переработанной версией поэмы. При этом Бодмер, что еще более важно, поощрял труд Мюллера по воссозданию адекватного списка оригинала поэмы.

Поначалу «Парцифаль» привлекал немецких читателей не самим своим сюжетом, а тем, как этот сюжет подан и трактован. Братья Шлегели[297], наиболее влиятельные критики романтического направления конца XVIII в., восхищались поэмой Вольфрама, правда — с некоторыми оговорками. А. В. Шлегель, прославившийся своими трудами (совместно с Людвигом Тиком) по переводу драм Шекспира, называл «Парцифаля» «причудливым, но великим и роскошным сочинением» и резко критиковал единственную доступную тогда версию французских романов о Граале, опубликованную во «Всеобщей библиотеке романов» графа де ля Вернье де Трессана, как «ничтожные выдержки», безвкусные и легковесные. Вряд ли можно было сказать что-либо более несправедливое: граф как раз и стремился вернуть эти истории в поле зрения публики XVIII в., используя в качестве источников текста ранние печатные издания. Изданные им тома иллюстрированы любопытными гравюрами, на которых герои артуровских романов предстают галантными кавалерами XVIII в., а дамы выглядят не менее курьезно.

Таким образом, для немецких ученых поэма о Граале Вольфрама являла собой мощный потенциал вдохновения для национального немецкого духа, не скованный искусственными рамками — своего рода прелюдию к «священному немецкому искусству», воспетому Вагнером в опере «Нюрнбергские мейстерзингеры»[298]. «Парцифаль» был подготовлен к печати и издан Карлом Лахманом в 1833 г. (этот текст, выдержавший еще семь изданий, даже сегодня остается без изменений). И когда Вагнер в 1840-е гг. приступил к чтению артуровских романов, он имел под рукой широкий круг материалов, о чем свидетельствует сохранившаяся часть его библиотеки в Дрездене. В их числе — экземпляры изданий и переводов, выполненных Лахманом, Симроком и «Сан Марте» (Альбертом Шульцем).