Святочная повесть - [8]

— Как? — Федюшка поднял растерянные глаза на Постратоиса, — ты же сам говорил, что слово — это основа всего.

— Говорил, говорил, — рассмеялся Постратоис, — я вообще много говорю, ха- ха-ха... хватит разговоров! В полет! Ужасающие огоньки жизни ждут дыхания Смерти. А те, в ком они угасают, ждут моего приговора. А?! Хотя в последнем я не уверен, ха-ха-ха.

И вместе с взметнувшимся в потолок хохотом туда же взметнулся и сам Постратоис. Мощным объятием он прижимал к себе Федюшку. Федюшка же только зажмурился, думая, что сейчас их черепа в куски разнесет от удара в потолок. Но будто игла масло пронзили они потолок и крышу без вреда для себя. Федюшку обдало морозом, и он увидел, что летит, прижатый к Постратоису, над лесом, среди снежной вьюги и все дальше и дальше под ним становится земля. Чуть поодаль развевался белый балахон Смерти, как показалось Федюшке, он громадно увеличился в размерах и думалось даже, что сейчас он, вместе с вьюгой накроет всю землю и именно поэтому радостно хохочет пупырчатый Грех, летевший тут же. «А ну как руку отпустит» — мелькнула страшная мысль в Федюшкиной голове. Жаром дохнуло на него от такой мысли, он даже вспотел, несмотря на окружающую стужу.

— Не трепещи, юноша, — услышал Федюшка над своим ухом, — не для того я тебя выволок на воздух, чтобы сбросить вниз. Мы в поднебесье, это мое царство. И все, что внизу, тоже все мое, все предано мне.

И снова то ли хохот Постратоиса, то ли гром поднебесный вдруг грянул так, что у Федюшки едва уши не лопнули.

— Поднебесье — это то, что под небесами? А где небеса? Разве мы не в небесах? — спросил Федюшка.

Хохот-гром снова расколол морозный воздух.

— Нет, юноша, это не небеса, ни к чему нам небеса, пусть там святоши своим никчемным добром кичатся. Зато мы в свободном полете! Смотри!..

Скорость и высота полета нарастали. Белые равнины внизу сменялись черными пятнами лесов и серыми нитками незамерзающих рек. Мертвой и пустой виделась земля, над которой металась снежная вьюга. Первый испуг и потрясенность у Федюшки прошли, теперь он испытывал восхищение от полета, и оно росло и росло, он уже забыл и про свой дом, где осталась бабушка, забыл и про бабушку, и даже о бессмертии забыл, его целиком захватило замечательное, неведомое ранее чувство высоты и скорости, главное, что ты не запрятан в металлическое брюхо самолета, а безо всякого самолета и вообще безо всего, ветер в лицо, летишь, влекомый неведомой силой, и чувствуешь себя могущественнее всех, оставшихся далеко внизу невидимых человеков. Да! Все оставшиеся внизу — жалкие человечки, а ты — человечище, матерый человечище, сверхчеловек! И не думается вовсе о том, что сверхчеловеком ты сделался благодаря обхватившей тебя когтистой лапе странного существа со странным именем Постратоис, и твой затылок при этом упирается в вонючую подмышку.

— Снижаемся, — скомандовал Постратоис.

— Эх, какого кормильца лишаюсь! — фальшиво-жалостливо вскричал пупырчатый комок, — эх, принимай, подруга.

— Принимаю, — ухмыльнувшись произнесла Смерть. Многократным эхом, неизвестно от чего получившимся, прокатилось по всему поднебесью это ее «принимаю». Снижение было настолько резким, что Федюшка едва не задохнулся от встречного воздушного кляпа. И через мгновение он прямо перед собой увидал старого человека с жадными воспаленными глазами, который стоял на коленях перед вырытой им ямой и счастливым сумасшедшим взглядом таращился на дно ямы. Вдруг он схватился рукою за сердце, его глаза, откуда сверкало бешеное счастье, враз лишились всякого сверкания и стали неподвижными, а сам человек опрокинулся на спину, голова откинулась набок, рот раскрылся, и оттуда вывалился язык.

— Р-разрыв сердца! Бр-раво! — восторженно прорычал Постратоис, — великолепная кончина.

Они вновь набирали высоту, далеко позади уже был мертвец.

— Но почему?! — воскликнул Федюшка, — ему вдруг стало жалко старика, — разве его жизненный огонек угасал?

— Разрыв сердца, я же сказал, — мрачно ответил Постратоис, — а огонечка, юноша, у него вовсе не оставалось, он весь на радость израсходовался. Бедолага клад нашел, ну и не выдержало сердечко радости. А потом, что это, юноша? Уж не жалеешь ли ты его? Нет ничего отвратительнее жалости. Разве тебя этому в школе не учили? Да и что может быть бессмысленнее жалости к трупу, ха-ха-ха... был старик — фу! И нету старика, лучше б ты пожалел лопату, что с ним рядом валялась, меж ними сейчас никакой разницы. Ох-ха-ха-ха-ха... — Поежился Федюшка от слов и хохота Постратоиса, и даже прелесть полета потускнела. Особенно страшно прозвучало слово «труп».

— А что за клад он нашел? — спросил Федюшка, спросил, чтобы что-нибудь спросить, чтобы прогнать из ушей застрявшие там шелестящие и рычащие звуки слова «труп».

— Клад-то? А сокровище, сундучок с монетками, — прогрохотало сверху.

— А чье оно теперь? — встречный ветер почти поглотил этот робкий Федюшкин вопрос, но Постратоис услышал его. Услышал и так захохотал, что казалось, это само поднебесье хохочет и того и гляди лопнет от хохота.

— Твое, юноша, коли захочешь, твое сокровище. Вернемся, а? Хочешь, а?