Святая тьма - [35]
Проходя мимо жандармского отделения, Кламо снова увидел старшего жандарма.
— Эй, Кламо!
— Я, пан начальник.
— Час назад я сообщил по телефону в братиславскую больницу, что машина доставит к ним из Дубников вашего зятя. Чтобы врачи были наготове… Вы ведь понимаете — часто минуты решают… А сейчас мне оттуда дали знать, что он уже лежит на операционном столе и ему делают переливание крови… Я надеюсь…
— Спасибо вам за вашу доброту, — разрыдался старик.
— Послушайте, пан Кламо, когда вы прибежали к нам вчера утром сам не свой из-за Лохмайеров, я сказал вам, что мы ничего не можем сделать… Но поверьте: нам стыдно, что мы жандармы. Случись нечто подобное в Австро-Венгрии или во времена Чехословацкой республики, — тут осторожный жандарм понизил голос, — с таким разбойником, как Золтан Копипасек, мы бы церемониться не стали! Схватили бы прямо на улице, как бешеного пса!
— Верю, верю вам, паи начальник.
— Утром я снова позвоню в больницу и сообщу вам, что и как.
— Вы даже не представляете, как я вам благодарен.
— Но я ничего не говорил вам, а вы от меня ничего не слышали, пан Кламо!.. На страж… Тьфу! — плюнул жандарм, по привычке произнеся ненавистное приветствие фашистов. — Спокойной ночи!
У своего дома Кламо в нерешительности остановился: как сообщить жене и дочери о случившемся? Впрочем, он хорошо знал Дубинки: здесь любое событие становится известным всему городку через десять минут. И, вероятно, Вильма уже знает о том, что случилось с зятем.
"Заглянув в окна, Кламо увидел, что они, кроме занавесок, завешаны еще и простынями. Он поспешно вошел в дом. В кухне никого не было. Неожиданно до него донесся чей-то плач. Старик оглянулся.
В дверях в полосатой пижамке стоял Тонько. Мальчик держался за косяк, грудь его судорожно вздымалась.
— Ты не спишь? — удивился Кламо. — Чего ты плачешь, сынок!
— Убили его, уби-и-или!
— Да нет, не убили! — утешил он сына. — А там что случилось? — Кламо кивнул на дверь, за которой слышались приглушенные женские голоса.
— Папочка! Цилька то-оже умирает… Ци-илька то-оже-е…
— Боже мой! — старику показалось, что сердце его сжали клещами.
Тут в кухню уверенным шагом вошла Вильма. Она всегда была самой стойкой в семье.
— У Цильки родился ребеночек, Тонько! — сказала она ласково. — Иди-ка ты спать… Цилька уже уснула… — Она взяла мальчика за плечо и увела.
Кламо буквально обомлел. Обессиленный, он опустился на стул. Вот это новость! А ведь предполагалось, что это радостное событие произойдет только недели через две-три.
В кухню снова вошла Вильма.
— Теперь говори, только честно, — жив? — спросила она, в упор глядя на мужа.
— Жив! — воскликнул старик. — Он уже у братиславских врачей… Пан капеллан…
— Знаю, все знаю, — твердо ответила Вильма. — Сегодня бабы прибегали сюда одна за другой, словно паломницы к трем девам Мариям. Одна стонет: "Ой, бабоньки, лежит, как покойник!" Другая летит, не чуя ног под собой: "Если бы вы видели, как его изрезали!" Третья подбежала к дверям, только рукой махнула: "Кончился!" Цилька замерла, бедняжка… А потом как вскрикнет, меня прямо мороз по коже подрал, и — глаза в потолок. Я едва успела ее до кровати довести…
— Кто? — простонал старик.
— Внученька!
Измученное лицо Кламо просветлело.
Вильма улыбнулась.
— Как виноградника!
В кухню вошла повитуха. Из соседней комнаты донесся тоненький голосок новорожденной.
Старики радостно переглянулись.
Вильма вскочила и побежала на этот тоненький голосок, а Кламо, достав из кармана клетчатый платок, медленно отер добрые старые глаза.
Глава вторая
Пассажиров было мало. Прибывшие из Братиславы спешили к выходу, а те, что собирались в Трнаву, успели уже занять места в вагонах.
Только один пассажир все никак не мог выйти из последнего вагона, остановившегося за краем перрона. Сначала он пытался спуститься спиной к вагону, потом боком, но после каждой попытки убеждался, что от последней ступеньки до земли для него по-прежнему слишком высоко. Горошина, тощий, маленький дежурный по станции, в красной фуражке стоял перед дежуркой с жезлом в руке.
— Эй! — закричал он. — Стащите этого недотепу со ступенек!
Игнац Ременар кинулся было к вагону, по проводник уже подхватил пассажира и бережно поставил на землю.
Этот нескладный пассажир был не кто иной, как учитель Ян Иванчик. Увидав его лицо, похудевшее и болезненное, дежурный и железнодорожный рабочий отвернулись, как по команде. Горошина засунул жезл под мышку, взглянул на часы и быстрым шагом направился к машинисту. Игнац Ременар в свою очередь с безразличным видом пошел к товарному вагону, хотя разгружать было нечего.
Братиславские врачи залечили Яну Иванчику все его раны и после двухмесячного пребывания в больнице выписали его, заявив, что он абсолютно здоров. Хотя по больничным лестницам Иванчик передвигался довольно сносно, сойти с поезда самостоятельно он не смог, а по платформе шел с трудом, опираясь на палку.
