Святая Русь. Книга 1 - [21]

Неведомо, какие подвиги надобно совершить, дабы убедить сих упрямцев принять по чести в свои ряды его род, премного знатнейший многих и многих, хоть и выкинутый вихрем великокняжеских литовских котор со своей прежней волынской отчины. Победами ли, таланом воинским или свойством с князем великим через молодую супругу Анну измеряется теперь его место и вес при московском великокняжеском дворе?! А тогда — чем он отличен от спесивого и недалекого тестя — великого князя Дмитрия Константиныча Суздальского?

(Того самого, коему нынче идет помогать!) Ничем! Тот тесть, он — зять великого князя, вот и вся разница! И в этом споре с Иваном Вельяминовым, споре, в который он, Боброк, старался не влезать, великий князь Дмитрий был тоже не прав, таки не прав! Теперь Иван сидит в Орде, науськивая Мамая на Дмитрия. Сего допускать было не должно никак! Хоть и не близок был ему Иван Вельяминов, хоть и его стеснила бы власть тысяцкого… И все же!

Высокий, красивый, с седыми висками (и даже седина лишь придавала величия его лицу), Дмитрий Михайлович Боброк был гневен.

Москвичам воля орать восторженно ему вслед и звать в поход на Булгар.

Их-то понять мочно: в торгу от затей Мамаевых несносная дороговь. Дак кто и довел до сего спора? Нелепо стране остати без союзных государей, одной едва ли не противу всех! А теперь еще и в митрополии нестроения великие. А ежели умрет владыка Алексий? И что тогда? С юга Мамай, с запада Ольгерд, Олега Рязанского содеяли врагом, и Новгород Великий откачнет к Литве… И что тогда? Тогда — что?! У тебя прошаю, великий князь московский!

Он с силой шваркнул прочь тяжкое дверное полотно, прошел в горницы.

Нюша встретила оробев, мигом углядела, что гневен. Боброк сдержал себя, омыл лицо и руки под серебряным рукомоем, скинул зипун, вздел мягкую домашнюю ферязь из бухарской зендяни, свалился в кресло с гнутою, на западный пошиб, спинкою, протянул сухие, долгие ноги слуге, который суетясь стягивал сейчас кожаные, булгарской работы, цветные чеботы с княжеских ног и обувал его в домашние, красной самаркандской юфти, мягкие, без каблуков домашние сапожки.

Анна приблизилась к супругу с робким обожанием. Сдержав бушующий гнев, он привлек ее к себе, поцеловал в висок. Под распашным сарафаном уже заметно округлился живот: скоро родит! Скользом подумалось: быть может, этот досягнет… Почему-то уверен был, что и тут у него родится именно сын, а не дочерь. И с горечью ощутил опять и вновь, как мало уже радости приносит ему молодая жена, тихие семейные услады. Колико более угнетена душа его и уязвлен ум делами страны! Да, воистину всему должно быти во время свое: юности — любовь, возрасту мужества — дела правленья и власти!

От изразчатой печи струилось тепло. Дорогая посуда и ковры восточной работы украшали покой. Он принят, возвышен, окружен почетом. Женат на сестре великого князя. Успешлив на ратях. Что еще надобно ему? Надобно знать, что сотворяемое им, его ратным таланом разумно и ко благу земли!

— Поснидаешь? — прошает молодая жена. Его тяжелая рука рассеянно, но бережно оглаживает юные худенькие плечи, еще не налитые полною женскою силою.

— Да, поди распоряди челядью! — отвечает он и уже уходящей, в спину:

— Сыновья где?

— Давид еще в Красном, а Борис спустится к трапезе! (Оба сына годились бы в мужья своей мачехе.) Боброк кивает, сглатывая невольную горечь. Припомнилось, как сидел там у себя на Волыни, у грубо сложенной из дикого камня печи, на медведине, глядя в извивающийся горячий огонь… И как был когда-то и молод, и счастлив! Анна, Анна, за что ты любишь меня, в коем уже угас пыл юных страстей и лишь одно горит не сгорая — воля к деянию!

Глава 19

Ванята был недалек от истины, представляя себе монашескую скудоту покоев владыки Алексия. Да, конечно, потребная и пристойная митрополиту русскому роскошь в церковной утвари и драгих облачениях, в божнице с иконами новогородских, суздальских, греческих и старинных киевских писем, в митрах, посохах, дарохранительницах, сосудах из серебра, алавастра, иноземного камня и стекла, в навощенных полах, в расписанной травами слюде оконниц, в занавесах узорной тафты — была соблюдена. Саккос митрополита Алексия, чудом сохранившийся, невзирая на все военные бури и беды XV — XVIII веков, в патриаршей ризнице и ныне выставленный в витрине Оружейной палаты Московского Кремля, свидетельствует о том, что убранство, сряда и утварь митрополичьего дома во времена Алексия во всяком случае не уступали роскоши патриаршего обихода позднейших веков, а в книжном искусстве, в работах по переводу греческих книг, в приобретении и умножении духовных сокровищ век Алексия и вовсе не с чем сравнить в позднейшей истории русской митрополии (а затем и патриархии). Волею Алексия стягивались в Москву, в центр страны, книжные сокровища ветшающего Цареграда, труды афонских старцев, богатства Студитского и иных греческих монастырей. Да, все это было! Было и теперь. И там, внизу, под низким тесовым потолком обширной, на два света, книжарни десятки писцов усердно переписывали сейчас служебные книги для новых и новых воздвигаемых на Руси Великой храмов. Да! И в письме иконном преуспели изографы, когда-то созываемые на Москву из иных градов, а теперь уже и по второму, и по третьему поколению, от отца к сыну, трудившиеся в мастерских княжого и митрополичьего дворов.