Святая - [69]

- Не давай собственным чувствам вмешиваться, - говорит мама.

Розовый. Смех. Тепло. Я чувствую, что это для нее значит. – Радость, - наконец говорю я. Я открываю глаза.

Она улыбается. – Да, - говорит она. – Это была радость.

- Мам…

- Теперь попробуй поставить блок.

Я снова закрываю глаза, но в этот раз я представляю, что строю между нами невидимую стену, кирпичик за кирпичиком, мысль за мыслью, до тех пор, пока за моими веками ничего не остается, ни цветов, ни чувств, ничего, кроме серого и пустого вакуума.

- Ладно, я ничего не чувствую, - я снова открываю глаза и вижу странное выражение на ее лице: облегчение.

- Молодец, - говорит она, и снимает свою руку с моей. – Теперь тебе нужно только потренироваться пока ты не научишься закрываться когда хочешь и от кого хочешь. – Определенно, это было бы полезно.

Итак, всю неделю, когда я чувствую Семъйязу в школе, я работаю над созданием призрачного барьера. Сначала совершенно ничего не происходит. Скорбь Семъйязы наполняет меня, делая невозможным думать о чем-то еще. Но медленно, но верно я начинаю ощущать ниточки, которые соединяют меня с жизнью вокруг, с той энергией внутри меня, где зарождается сияние, и я узнаю ее в себе и могу работать над тем, чтобы отключить ее. В некотором роде, это противоположно использованию сияния. Чтобы призвать сияние, нужно заглушить внутренний голос. Чтобы отключить способности, нужно полностью погрузиться в собственные мысли. Это тяжкий труд.

В пятницу становится еще хуже. Мама лежит и уже не может садиться в кровати.

Она остается в кровати в пижаме, лежащая на подушках, как фарфоровая кукла. Иногда она читает, но в основном спит, часами, днями и ночами. Ее редко можно застать бодрствующей.

В середине следующей недели приходит медсестра Кэролайн. Я видела ее раньше на собраниях. Похоже, ее специализацией является забота о полу-ангелах, отходящих в мир иной.

- Я не хочу, чтобы вы беспокоились о каких-либо деталях, - однажды сказала нам с Джеффри мама, когда мы составляли ей кампанию. – Билли обо всем позаботится, ладно? Просто поддерживайте друг друга. Это все, чего я хочу. Держитесь друг за друга. Помогайте друг другу. Вы сможете?

- Да, - говорю я. Затем поворачиваюсь и смотрю на Джеффри.

- Отлично, - тихо говорит он и уходит.

Всю неделю он мерил шагами дом, как зверь в клетке. Иногда я чувствовала его ярость, как дыхание жара, на то, как все это несправедливо, что наша мама умирает из-за глупых правил, наши жизни продиктованы какими-то силами, которым, кажется все равно, что они все разрушают. Он ненавидит собственное бессилие. А особенно он ненавидит изоляцию, необходимость оставаться в доме, прятаться. Думаю, он предпочел бы выйти, встретиться с Семъйязой лицом к лицу и покончить с этим.

Мама вздыхает. – Хотелось бы, чтобы он не был так зол. Ему так станет лишь тяжелее. – Но если честно, изоляция начала доставать и меня тоже. Все что у меня осталось – это школа, где я постоянно начеку из-за присутствия Семъйязы, и дом, где меня не покидают мысли о скорой маминой смерти. Я разговариваю с Анжелой по телефону, но мы решили, что для нее же лучше залечь на дно с появлением Семъйязы, пока он не узнал о ней. Плюс она объявила молчаливый бойкот после того, как я рассказала ей о кладбище Аспен-Хилл.

- У меня есть теория, - сказала она по телефону однажды вечером. – Про твои сны.

- Давай.

- Ты думаешь, что Такера там нет, потому что он ранен или что-то в этом роде.

- Или что-то в этом роде, - говорю я. – Что ты хочешь сказать?

- Что, если его там нет, потому что вы расстались? – Забавно, что эта мысль пугает меня больше, чем идея о том, что он мог бы быть ранен.

- Почему мы должны расставаться? – спрашиваю я.

- Потому что ты должна быть с Кристианом, - говорит она. – Может, твой сон говорит тебе именно это.

Эта мысль меня задевает. Я знаю, мне стало бы лучше, если бы я увиделась с Такером, поцеловала его, сказала, как люблю его, он бы обнял меня…но я не осмеливаюсь. Не важно, что думает Анжела. Я не могу рисковать и подвергнуть его опасности. Снова.

Я наверху занимаюсь стиркой, отделяя белое белье от цветного, но все, о чем я могу думать – это слова Анжелы. Может, мы порвали. Но не потому, что я «должна быть с Кристианом», вдруг думаю я, а потому, что хочу, чтобы он был в безопасности. Я хочу, чтобы он был счастлив. Хочу, чтобы у него была нормальная жизнь, и я, наверное, сошла с ума, если думаю, что все это возможно со мной. Я забрасываю белое в машинку, насыпаю немного отбеливателя и чувствую такие тяжесть и ужас, что хочется кричать, наполнить тишину дома своим криком. Это горе не другого человека, не Черного крыла, а мое собственное. Я сама его создаю.

Я иду в свою комнату, чтобы заняться домашней работой, и мне грустно.

Я болтаю с Венди по телефону, и мне грустно. Она так радуется колледжу, предвкушает, какие будут комнаты в общежитии Вашингтонского университета и как потрясающе все это будет, а мне грустно. Я пытаюсь подыгрывать, делать вид, что я тоже взволнована, но все, что я чувствую – это грусть.

Грусть, грусть, грусть.

Позже пищит стиральная машина. Я иду переложить одежду в сушилку. Я по локоть во влажной одежде, когда грусть внезапно исчезает. Вместо нее я чувствую это невероятную пронизывающую радость, тепло наполняет меня, чувство того, как прекрасна жизнь, ураган настоящего счастья такой переполняющий, что мне хочется громко рассмеяться. Я прикладываю руку ко рту и закрываю глаза, когда эти чувства омывают меня. Я не понимаю почему. Происходит что-то странное.