Святая грешница - [29]

Тут Онисим обыкновенно покидал ее. Он мог еще выносить ее, когда она казалась безумной. Но он терял всякую надежду вывести ее на путь истины, когда она с такой спокойной уверенностью говорила о бессмертии, достойном, по его мнению, только животных, – бессмертии, которое люди, имеющие душу, не могли не презирать.

Обыкновенно, когда уходил Онисим, к Миррине подходил Аристодем, но уже с другими намерениями. Он превозносил ее за ее любовь к жизни и за ее нежелание верить в необходимость жертвы земными радостями ради каких-то эфемерных грез. Он переживал с ней эти прошлые ее радости, которыми она так дорожила. Потом, с искусной дерзостью, он намекал ей на то, что Феоктин не один давал ей эти радости, надеясь довести ее до сознания, что он может быть и не последним. На это она отвечала чрезвычайно просто:

– Да, это правда. Множество мужчин наслаждались моим телом с самых юных моих лет. И из всех этих мужчин, которые прошли мимо меня, я не помню ни одного. Их точно вовсе и не было. Остальные?.. Да, один или двое… Когда я вспоминала их после того, как познакомилась с Феоктином, у меня являлось желание убить их. И, когда в памяти моей встает воспоминание о нескольких блаженных часах, проведенных с ними, мне кажется, что это были не они, а он, и что они были прообразом его…

Хочешь, я расскажу тебе одну странную вещь? Один из этих мужчин, которого, как мне тогда казалось, я любила, дал мне понять, что я еще очень неопытна в любви. С каким презрением я слушала его тогда, так как он не умел ценить дара моей юности! А теперь, когда я вспоминаю его, единственного, я думаю об этом брошенном мне тогда упреке, и тревога наполняет мою душу: «А что если это правда? Что если я могла ему дать больше наслаждений?» И в такие минуты я начинаю презирать себя, потому что мысли мои полны им одним. Если я дала ему хоть одну минуту счастья, я спокойна. Ты сейчас скажешь, что я фантазирую, что я не что иное, как маленькая бедная проститутка, недостойная его, и что он в один прекрасный день бросил бы меня? Не все ли равно!.. Если бы цезарь, великий цезарь, случайно зашел ко мне, ища защиты от непогоды, неужели бы я стала жалеть, что непогода привела его ко мне, а не мои личные достоинства? Неужели мне пришло бы в голову, что он навсегда останется у меня, в моей убогой комнатке? Нет, я была бы счастлива, о, очень счастлива тем, что моя комнатка приняла его под свою защиту хотя бы на одно мгновение! Я верила бы, что она до сих пор существовала только ради этого короткого мгновения. Ради него одного, ради Феоктина!

* * *

Миррина слушала Аристодема, не догадываясь о его намерениях. Он был для нее теперь единственным человеком, с которым она могла говорить о том, что ее еще интересовало в жизни.

– Ты спишь одна? – спросил он ее однажды, теряя терпение.

– На днях, – отвечала она простодушно, – ко мне пришла одна женщина и легла рядом со мной. Она сказала мне: «Олимпийцы воображают, будто мы поклоняемся ослу. Как можно поклоняться ослу? С какой стати?.. Пчела – вот это другое дело! Последуй моему примеру, начни поклоняться пчеле, маленькой золотой пчелке… Вот она! Я всегда ношу ее при себе: пчела, которая производит на свет потомство, не будучи оплодотворенной; девственница и мать в одно и то же время, подобно богоматери – прообраз матери Христа. Вставай, помолимся ей.» Какие они забавные! Тут есть женщины, которые называют себя епископами и священниками, посвященными в сан последователями какого-то святого, которого они называют Монтанусом. Они уверяют, что они должны управлять церковью и совершать таинства, так как они одни способны возбудить в мужчинах сильные переживания и, благодаря этому, могут оказать на них благотворное влияние… Ты представляешь себе меня в роли епископа?

Некоторые забавные эпизоды и случаи отвлекали ее иногда от горя. Несколько мгновений она радовалась им, точно ребенок, потом сейчас же снова углублялась в свои горестные мысли. Она считала очень плохим признаком, что Феоктин не дает о себе знать. Она расспрашивала об этом Сефисодора и Филомора каждый раз, когда они приходили к ней на свидание. И их молчание, их плохо скрываемое замешательство пугали ее.

* * *

Раз как-то стража втолкнула в теменос растрепанную женщину, которая стала осматриваться кругом блуждающим взором. Это была Ордула. Она в порту сбросила в морс изображение Посейдона, объявив себя христианкой. Отыскав Миррину, она обняла ее колени.

– Ты пришла сюда для Ретика?

Миррина считала совершенно естественным, что Ордула последовала за любимым человеком, будь это хоть самый последний нищий, отвратительный и хромой.

– Ретик?.. Какое мне дело до этого мошенника! Он явился сюда только для того, чтобы жить на содержании у христиан, подобно тому, как он жил на моих хлебах. Есть более возвышенные страдания – ваши… Я сделалась христианкой, потому что вы несчастны, гонимы… И еще потому, что я предала тебя, Миррина! Ведь это благодаря мне ты попала сюда. Вот что я хотела сказать тебе. Если ты умрешь, то и я должна умереть!

И Миррина узнала от нее, кому она была обязана своим несчастьем: это Евтропия, бывшая возлюбленная Феоктина, ввергла ее в беду. Ордула, сознавшись в своем преступлении, бросилась к ее ногам.