Священная кровь - [95]

Склонив голову на руку, Усин долго молчала. Наконец решилась:

— Ладно, Гульнар-апа, — сказала она тихо. — Пусть брат потом обижается на меня. Я скажу ему, что сама все придумала…

— Только выйдет ли что из этого? Они, кажется, сами и натравили на брата полицейских… Шакир-ата говорил…

— Натравили?! — удивилась Гульнар. — Не знаю. Может быть, Салим-байбача? Ваш брат побил его… Слыхали, что говорит его жена?

Унсин не стала противоречить, лишь выразила сомнение, скоро ли вернется старший сын Мирзы-Каримбая.

— Хакима-байбачу я ни разу не видела. Что он за человек — не знаю. Но когда он приедет? А что, если я попрошу дядю? Он всегда ласков со мною, называет не иначе как «моя племянница». Может, только на словах. Попробую попросить его. Что вы на это скажете, Гульнар-апа?

По лицу Гульнар пробежала тень. Да, ждать Хакима долго. Но и не хотелось, чтобы Унсин обращалась к старику. Ведь именно он был главным виновником всех несчастий. Он нанес Юлчи тяжкую обиду, разлучил их. И вдруг сестра Юлчи пойдет теперь к нему с такой просьбой!

Молодая женщина ничего не ответила. Она ласково погладила девушку по голове, затем встала и тихонько вышла во двор.

Унсин подумала, что своим предложением обидела Гульнар, и теперь раскаивалась. «Хорошо, — решила она, — приедет Хаким-байбача, я попрошу его. Пусть будет так, как сказала Гульнар-апа».

Комната была сплошь устлана коврами: в больших нишах, возвышаясь чуть не до потолка, сложены атласные и шелковые одеяла, в нишах поменьше — кованые, разукрашенные цветной жестью сундуки: на полках дорогая посуда. В другое время и в другом месте вещи эти, возможно, и привлекли бы внимание Унсин. Здесь же они давили и угнетали ее.

Девушка уже собиралась уходить, но в прихожей показалась хозяйка. Молодая девушка вошла в комнату, не присаживаясь, горячо заговорила:

— Вы правы, Унсин, другого пути нет. Просите старика. Он всех в городе знает и все может сделать. Я была против, да… ладно, просите… Я уверена, брат ваш не согласился бы на это, но что поделаешь? Когда освободится, он отомстит им за все обиды. Если мне удастся повидать его, я сама скажу, что надо делать… Сегодня же и просите, Унсин. Здесь же, при мне. Старик не знает ни милости, ни жалости, а все же… Ладно, попытаемся!

…Мирза-Каримбай пришел незадолго до часа вечерней молитвы. Унсин поднялась и, почтительно сложив на груди руки, стала в сторонке. Бай снял чалму, халат, передал их жене. Потом надел на голову тюбетейку, уселся на одеяло и только после этого взглянул на Унсин:

— Ты здесь, племянница? Садись, садись…

Старик помолчал. Потом посмотрел на часы, окликнул Гульнар:

— Эй, поторопись с обедом!

Гульнар подошла к полке за посудой, глазами сделала знак девушке: «Начинайте, говорите!»

Унсин не сразу нашла нужные слова. Наконец дрожащим голосом проговорила:

— Дядя, я нарочно вас дожидалась…

— Меня? — старик поднял голову, с недоумением взглянул на девушку. — Ты все еще там, у этого… сапожника? Брат твой сумасбродным, неразумным оказался.

— Плохой ли он, хороший ли он — он родной вам. И работал у вас сколько лет… Я одна осталась, дядя, пришла просить вас: помогите освободить брата. Вас все уважают. Русские начальники послушают вас. Не откажитесь замолвить два-три слова. Этим вы душу матери порадуете, дядюшка!

Девушка едва выговорила последние слова, ее душили рыдания.

Бай минуту сидел молча.

— Брат твой глупый, сумасбродный джигит, — проворчал он. — Разве можно шутить с нашими начальниками и чиновниками! Они добра нам желают, требуют только порядка и уважения к себе. Потому — они правители, а мы подданные. Я сам перед каждым чиновником скрещиваю на груди руки. Слышишь, я — сам! А брат твой кто — голодранец…

— Юлчи-ака, видно, по молодости поступил так. Он не терпит обид. Нрав такой у него. В память матери, ради меня помогите, дядя!

Старик усмехнулся:

— Есть, племянница, старая поговорка: «Коршун хоть и хищник, но ему не сравняться с соколом». Что такое твой брат? Что он может значить здесь? В кишлаке среди своих сверстников — он храбрый, и всякие безобразия его могли оставаться безнаказанными. А здесь — большой город. Это Ташкент!.. Да тебе, племянница, и незачем добиваться освобождения этого беспутного. Так он и не исправится. Вот посидит в тюрьме, проучат его там, он посмирнеет, как ишак муллы, образумится и когда-нибудь освободится и придет. Так что пусть посидит, племянница Унсин.

Девушка молча плакала. Гульнар, стоявшая в коридоре, не выдержала, вошла в комнату, присела на корточки около Унсин.

— Неужели вас не трогают слезы бедной сироты? — смело заговорила она. — Кто у нее есть, кроме вас? Сердце у вас тверже камня… Вы хотя бы ласково поговорили, утешили девушку…

Мирза-Каримбай побледнел. Заикаясь от злости, заорал:

— Т-ты ч-чего вмешиваешься? Д-дура!.. Кого я жалеть должен? У него есть друзья — какой-то мошенник-кузнец. Пустомеля Шакир! Пусть они его и выручают…

Гульнар вскочила, почти крикнула:

— Вы бесчувственный человек! — и выбежала в коридор.

Вслед за ней поспешила и Унсин. На пороге она обернулась, дрожа от волнения, сказала:

— Сколько лет заставляли бррта работать — ничего не заплатили ему. А теперь в тюрьме сгноить хотите! Когда-нибудь и вас бог накажет!..