Своя рыба и река - [7]

А косить пошел с трех лет. Отец мне маленькую литовку сделал, я вжик, вжик, кошу себе помаленьку в стороне от взрослых, собираю свой стожок, все корове зимой на лишний жевок сена. А она мне — молока. Помогаем друг другу, как можем.

И на лошади в это же время ездить стал, копны возить. Коня мы тогда держали. Сяду на него, ткну пятками в бока, скажу: «Давай, Пегашка, друг сердешный, потрудимся, нам прохлаждаться некогда. Мы не из таких, мы рабочая косточка. Давай, а то как бы дождь не зашел». Он и идет, все понимает, упирается, тянет копешки, а caм уже немолодой был. А уж после работы посыплю я горбушку хлеба солью, переломлю ее, половину — ему, половину — себе, по-братски.

И покуривать я тогда уже начал, что греха таить, не без этого. Потом бросил: шабаш, хватит на первый раз! Сказал себе: «Иди в школу учись, грызи гранит науки, становись грамотным, чтоб не стыдно было людям в глаза смотреть. А то все будут вокруг учеными, а ты один, как попка-дурак, останешься без знаний, будешь только глазами вертеть да в носу колупать. Что хорошего-то? Да ничего». Так и пошел в школу… Ничего учился, сносно, круглым двоечником не был. И работать продолжал, не отлынивал. Особенно летом. Кто под кустом завалился да спит, а я — в поле, в жару, наравне со взрослыми пластаюсь. Так-то, славная у меня жизнь за спиной. Сам врать не стану, и люди подтвердят.

Какие только работы не работал! И пахал, и сеял, и жал. Все горело в моих руках. У меня, может, одного трудового стажа больше чем иному моему сверстнику годов. А может, и мне самому. «Почему?» — спросите. Да потому что я от работы никогда не бегал, один за двоих вламывал. А у нас все в роду всегда работящие были. Испокон веку так велось. И фамилию соответствующую имеем — Корневы. Нe слыхали? Не какая-нибудь там изнеженная, барская или пустая, нет, самая что ни на есть трудовая, крестьянская. И я, стало быть, тоже Корнев. Вот так…

Жил, трудился, не успел оглянуться — пенсия грянула. Но не проморгал я свою жизнь, как некоторые, каждый день у меня не зря прожит, могу отчитаться. Дети? Дети есть, а как же, куда без детей?! Только вертихвосты они, разлетелись кто куда. Раньше, бывало, приезжали, а теперь нет. И не пишут, все им некогда, деньги зарабатывают. А им денег-то сейчас много надо, чтоб их туда-сюда шуровать, красиво жить хотят. А у меня откуда? У меня — одна пенсия. Так что я им в этом деле не помощник. Вот и не едут. Ну и ладно, ну и хорошо, а мы сильно и не переживаем, мы и сами с усами, не пропадем без них. Живы будем — не помрем! Пусть там сами, без меня управляются, а я как-нибудь здесь без них перемогу. Жена, конечно, тоже была. Дети-то — свои, не детдомовские.

Добрая жена была, слова плохого не скажу. Хоть и попортил я ей в свое время крови, шалавился с разными вокруг куста, дурак был… Так она не попрекнула ни разу, все молчком сносила, только жалела меня.

Вроде всю жизнь здоровая была, нигде ничего не болело, болеть-то некогда было. Только пошла как-то по осени, уже холодно было, в баню помыться и, или остудилась, или еще чего… В общем, быстро сковырнулась, в две недели… Я последние-то дни все за руку ее держал, возьму и глажу потихоньку, чтоб полегче было. Все хотел сказать что-то важное, слов-то много было, а они как в горле застревали, так ничего и не сказал…

Первое время сильно мне не по себе было. Даже хотел сам себя уработать. Думаю, уработаю — и дело с концом. Так тоска меня в оборот взяла. Думал, что не любил ее сроду, а оказывается — нет, любил. Потом одумался, взял себя в ежовые рукавицы и сказал твердо: «Ты что, Федор, с лесины упал? У тебя еще в мире дел невпроворот, а ты в колодец нырять собрался, водолаз, что ли?»

Невесты, конечно, сразу нашлись… А еще б им не найтись, дом-то у меня поглядите какой, не дом — а картинка! Я его сам вот этими руками по бревнышку собрал, наличники вырезал — виноградно-фруктовый ассортимент, а на крышу петуха посадил. Конечно, за меня любая пойдет. Особенно одна сильно приспрашивалась. «Давай, говорит, Иваныч, я с тобой поживу. Я тебе и блинов напеку, и то и се…» А я: «Нет, я уж как-нибудь обойдусь, а блинов я и сам напеку, каких хочешь, и с дырками, и без…»

Так и стал я холостяковать. А что? Зато свет никто не застит и в душу не лезет, не гадит. Вот Охламон у меня живет, он — на полном законном основании, потому что он — человек, хоть и пес, и мне — товарищ и друг.

БЛИНЫ

Я когда пацаном был, учиться страшно хотел, аж трясло меня. Мать даже одно время думала, не заболел ли? Нет, говорю, не заболел, только в школу сильно хочу. Кого за парту палкой не загонишь, а я, наоборот, хочу учиться и все. Проснусь до свету, мать встает и я с ней, давай в школу собираться. Она мне: «Куда? Рано еще…» А я: «Ничего, там подожду, зато не опоздаю». Раньше всех приходил, на дверях еще замок, а я уже тут, как солдат на посту, зато — раньше всех.

Зимой, чтобы быстрее добираться — ходить за четыре километра приходилось, — приспособился я по речке, по льду добираться. Подвяжу к валенкам коньки, накручу веревки да как дуну. Глазом моргнуть не успею уже на месте.