Своя ноша - [22]

— Витенька, — играя голосом, говорила Алевтина Васильевна, — мне очень, очень нужно вас видеть!

— Я к вашим услугам. После работы могу подождать в редакции.

— Не-ет, я хочу вас видеть немедленно.

— Приезжайте сразу.

— О, Витя, вы не слишком любезны. Я ведь все-таки женщина. Не лучше ли вам ко мне приехать?

— Договорились, — согласился я, надеясь при встрече выяснить тайну вчерашнего звонка.

Баженовы жили в студенческом городке, выросшем недавно в стороне аэропорта, на берегу реки. Городок состоял из учебных корпусов двух институтов, горного и индустриального, студенческих общежитий и домов для профессорско-преподавательского состава. Учебные корпуса еще стояли в лесах, студенты пока занимались в старых зданиях, а общежития и преподавательские дома уже были заселены, и в этот солнечный день почти изо всех подъездов шумными толпами вываливали девушки и парни, в майках, сарафанах, с мохнатыми полотенцами через плечо, бежали по коротким улочкам к реке. Река текла внизу, под обрывом. По веселым гудкам пароходов, по ликующему крику купающихся можно было догадаться, какой там творится праздник.

А меня лето обходило стороной. И река, и шальное солнце, и хвойный запах сосен, выстроившихся по кромке берегового обрыва, — все это сегодня было для других, беззаботных и праздных, а для меня — сумрачный, со сквозняком подъезд, в который, помешкав, я и вошел.

Там на всех дверях тускло поблескивали латунные пластинки с фамилиями жильцов. Такая же пластинка, только поновее, и у Баженовых. Углубления букв еще не успели позеленеть, не далее как год назад трудился над ними гравер, однако в конце слова «профессор» стоял твердый знак. Он, вероятно, призван был указать на то, что в квартире наследуют старинную русскую культуру. Я не сомневался: и сама пластинка и твердый знак — затея Алевтины Васильевны, ревностно относящейся к тому, что называется «поддержать соответствующий тон».

На звонок вышла хозяйка. Несмотря на полдень, шелковую косынку на голове распирали бигуди.

— Шустрый вы, — с одобрительной улыбкой проговорила она, придерживая у груди халат. — Не успела даже переодеться. Посидите пока в кабинете Глеба Кузьмича.

В квадратную прихожую выходили четыре двери: одна, справа, — из кабинета профессора, другая, слева, — из кухни и две, прямо, — из столовой и детской. Из кухни выбежали дочери Алевтины Васильевны — Людмила, Руфина и Светлана — и, окружив меня, наперебой засыпали вопросами:

— А где Татьяна Сергеевна? Где Маринка? Почему давно не приходили?

— Маринка в яслях. Татьяна на работе, а сам езжу по командировкам, — ответил я.

Сестры на редкость были разные — и внешностью и характером. Людмила, старшая, — смуглая, широкоскулая, со слегка раскосыми глазами. Ни дать ни взять — азиатка. Держалась всегда настороженно, замкнуто, будто от каждого ждала какого-нибудь подвоха. Пятиклассница Светлана, напротив, вся — как русская полевая ромашка: пухленькая, белокожая, со светлыми взлохмаченными волосами, и в ее голубых глазенках — незамутненное доверие к жизни. Руфина, средняя, вобрала в себя понемногу от той и другой: черные волосы, зато светлая кожа, не шибко бойкая, но и не замкнутая.

Мне нравилось поддразнивать настороженность старшей. И сейчас я не утерпел и поинтересовался:

— Ну-ка, коллега, над твоей кроватью все еще висит портрет Евтушенко? Не сменила?

— Нет, — ежиком ощетинившись, фыркнула Люся.

— Уж не влюблена ли ты в него?

— Безумно.

— А это тебе не помешает выйти замуж? Какому парню понравится, если над кроватью девушки висит портрет другого?

— А я и не собираюсь замуж. Все парни — паразиты. Идиоты и паразиты.

С Людмилой у меня особые отношения. Она училась на первом курсе пединститута на филфаке, но мечтала не о школе, а о работе в газете, и тайно печатала у нас небольшие заметки о студенческой жизни, подписывая их разными псевдонимами.

… Из столовой, приоткрыв дверь, просунула голову Алевтина Васильевна, уже причесанная, но по-прежнему в халате.

— Девочки, не приставайте к Виктору Степановичу! Делать нечего? Марш в кухню домывать посуду!

— Мы — не рабы! Рабы — не мы! — дружным, хорошо отрепетированным хором выкрикнули девочки и, прыская на ходу, убежали в кухню.

Самая большая комната в квартире — с двумя в ряд балконами на реку — служила одновременно домашним кабинетом и спальней супругов. Время от времени захаживая к Баженовым, я с интересом наблюдал развернувшуюся в ней войну между броскими затейливыми вещицами Алевтины Васильевны и строгими незаметными рабочими принадлежностями Глеба Кузьмича. Настоящее сражение! Книги на полках, перед ними — камни, и не самоцветы какие-нибудь, а совершенно непритязательные угловатые камни, вероятно, памятные чем-то хозяину, груды рукописей и чертежей на письменном столе, грубо-шершавые лосиные рога над диваном, двустволка с облезлым прикладом, медвежья шкура в ногах под столом — все это его, а ее — сам диван с десятком подушечек, расшитых петухами, собачками, танцующими лягушками, туалетный столик с баночками, флакончиками, коробочками, тюбиками. Матрешки, слоники, фарфоровые безделицы.

В бескровном, но отчаянном сражении веши Алевтины Васильевны последнее время брали верх. Баночки, скляночки, фарфоровые куклы, матрешки, слоники уже заступили на книжные полки и заставляли жаться по углам убогие камни. Сегодня я предполагал увидеть полную победу дамских безделушек и необыкновенно удивился, не обнаружив их совсем. Правда, туалетный столик с зеркалом оставался на месте, но совершенно пустой, и на полках перед книгами просторно лежали одни камни, даже подушки с вышитыми собачками и танцующими лягушками исчезли с дивана. Я не верил своим глазам — несметные полчища Чингисхана оставили поле битвы!