Своя ноша - [17]

— Сейчас за вами зайдет Эдик. Вы непременно должны прийти к нам. Это говорит Лида, жена Эдика.

Она, верно, была убеждена, что уговорила меня, и, не дожидаясь ответа, положила трубку. Делать нечего надо идти.

Эджин — как и все мы в ту пору — снимал комнату в старом частном домике, однако обставлена она была уже вполне в современном духе: низкий чайный столик на тонких ножках, висячие книжные полки, мягкое чешское кресло, обтянутое бордовым плюшем.

— Из Москвы привезли, — кивнув на мебель, сказал Эджин. — А спинка кресла откидывается, и получается кровать. Так что мы с вами можем пить без опаски: есть на чем спать.

Лида высоким ростом и еще чем-то неуловимым походила на Эджина, и я подумал: верно говорят — супруги после нескольких лет совместной жизни становятся похожими друг на друга не только внутренне, но и внешне.

На столе, как и обещал Эджин, рядом с бутылкой «Муската» дымился борщ в эмалированной кастрюле. Золотистая этикетка на бутылке — в медалях с выставок. Много всего было и сверх обещанного: колбаса, икра, крабы, туруханская селедка, огурцы — аккуратно нарезанные, аккуратно разложенные по тарелкам. И еще пол-литра водки.

Не было только Куба. Я почему-то полагал: обязательно Куба увижу у Эджина. Я даже думал, что соавторы вместе живут.

— Давай на «ты», — сказал Эджин, подняв рюмку с водкой.

— Давай, — согласился я.

— Плохой водки нет. Есть только хорошая и отличная, — неумело крякнув, произнес он.

Эту сентенцию, приписываемую одному загульному поэту, я уже слышал много раз. Эджину можно было придумать что-нибудь и самому.

Наступило молчание. Лида задумчиво рассматривала на свет рюмку с вином.

— Тебе в отдел правда нужен литсотрудник? — Эджин вдруг повернулся ко мне вместе со стулом.

— Правда.

— Возьми Куба. Талантливый парень. Горазд на всякую выдумку. Мы с ним вместе в заводской многотиражке работали. Такие материальчики выдавали— просто цимис!

Я заинтересованно слушал, и Эджин, ободрившись моим вниманием, доверенно положил руку мне на колено и продолжал:

— Только вот с семьей у Куба не все в порядке. Он ведь женат. Не совсем, правда, не расписан, но женат. Головой ручаюсь: у него это прочно, не шуры-муры какие-нибудь. Ее Валей зовут. Старше Куба. Но красивая, здорово сохранилась. Его старики считают: Валя — коварная соблазнительница, а Куб сам настоял, чтобы она ушла от прежнего мужа. Теперь старики как бы отреклись от Куба. Писем не пишут. Валя скоро приедет сюда… Надеюсь, у вас в редакции не ханжи сидят?

— Куб очень разбросанный, — сказала Лида, поглаживая пальцами рукав мужнина пиджака. — В голове тысяча идей, он за все враз хватается и ни одну не доводит до дела… Вам его придется перевоспитывать.

— Что ни говори, Куб— замечательный парень! — Для пущей убедительности Эджин даже вскочил со стула и всплеснул руками. — У нас слагали о нем легенды. Однажды его чуть из института не вышибли. Да, да, было и такое. Куба за что-то поперли с семинара. Он разозлился и с такой силой саданул дверью, что в аудитории со стены оборвалась с грохотом большая карта. Сбежалось начальство. Дерзость, хулиганство! Мы все — за Куба: не нарочно, случайно, шнурок уже истлел и порвался от толчка.

И это спасло Куба.

— Куб мне нравится, — сказал я и заметил, что слова мои произвели на хозяев неблагоприятное впечатление: Эджин растерянно заморгал глазами, а Лида скептически скривила губы.

Больше я не пил, как меня ни уговаривали. Я уже понял: это один из тех ужинов, за которые потом расплачиваешься собственной совестью.

Наутро, прежде чем пройти в свой кабинет, я заглянул к Манефе, где в этот час собирались почти все заведующие отделами, — обменяться новостями, забрать свежие гранки, попросить места для гвоздевой информации, потрепаться, наконец.

Манефа, не ответив на приветствие, сунула в мою руку какую-то рукопись и сухо сказала:

— Выбрось в корзину.

Манефа не картавила. Значит — гневалась. Я развернул рукопись, прочитал: «В село приехал цирк».

— В чем дело?

— Я тебе сразу сказала: твой Ильф и Петров — прощелыги.

— Они — директора!

— Они — прощелыги! Сегодня их зарисовку прочитали по радио.

— Вы, может быть, путаете?

— Ничего не путаю. Собственными ушами слышала: в безлюдную улицу въехал обклеенный разноцветными афишами автобус, мальчишки и девчонки кричали: «Цирк», а потом гроздьями повисли на деревьях…

В кабинете Манефы торчал Петр Евсеевич, приходивший на работу одним из первых. Он стоял у окна и, по привычке сцепив короткопалые руки на круглом животе, прислушивался к нашему разговору. Уши у него навострились топориком.

— Что-то такое про цирк слышал и я, — встрял он в разговор. — Ты потерял бдительность, Козлов. Это я принципиально говорю. Принципиально! — И, расцепив руки, поднял вверх указующий перст.

— Сейчас сам во всем разберусь, — пошел я к себе, однако у двери обернулся и полюбопытствовал ехидно: — Ну как, приглашать их теперь к вам или нет?

— Боже упаси! — простонала Манефа.

В отделе раздеваться даже не стал — сразу за телефон. Трубку взял Куб. Голос по телефону у него гудел басовито, уверенно, начальственно, и если бы накануне я не познакомился с самим, то сейчас, наверно, представил бы его этаким кабинетным богатырем, под которым скрипят, расползаются казенные стулья.