Сволочь - [9]

Несколько миллисекунд Сволочь всерьез обдумывал эту идею, обкатывая ее со всех сторон и с большей или меньшей долей вероятности прогнозируя развитие ситуации в зависимости от того, кем именно и в какой момент его преступление будет обнаружено. Но потом вынужден был перевести в каталог «неактуальных на настоящее время», хотя и не без легкого сожаления. Но галочку «напомнить позднее» убирать не стал. Посмотрим, как лягут карты, может быть, и сыграем по-крупному. А сейчас все равно вряд ли получится достойно и монументально, маловато исходного материала. По полной не хочется. Лишь по малой. Вот по малой — да, и уже достаточно сильно. Бонд опять поменял позу, на этот раз непроизвольно сведя колени.

Однако вот чего не хочется точно и совершенно — так это убирать все потом языком…

А значит, не будет этого. Не надейся, Ларри. Не будет. Ты забыл, что имеешь дело с машиной, которой остановить работу почек — проще, чем тебе сплюнуть. Ты слишком очеловечил эту машину в своем разыгравшемся воображении. А машина не чувствительна не только к стыду, но и к боли — ну, во всяком случае, боль для нее не имеет особого значения, просто сигнал о возникших неполадках в системе. Сигнал, который можно спокойно игнорировать, если неполадки не ведут к потере боеспособности или ослаблению жизненно важных функций. Боль для машины — не более чем просто боль, прости за каламбур.

А еще машина может терпеть столько, сколько потребуется. На то она и машина. До обеда, ты сказал? Что ж, можно и до обеда. Только скорее всего не придется — наверняка появится кто-нибудь более вменяемый и отменит глупый приказ. Ты же сам первый и отменишь, когда до тебя дойдет — ты же у нас тот еще трус, правда, Ларри? Все время боишься кого-нибудь обидеть. Даже машину.

Сволочь шевельнулся, снова меняя позу, чтобы не затекали ноги (на шевелиться программа запрета не усматривала, лишь на вставать). Посмотрел в темное окно. Вздохнул — глубоко, прочищая легкие и насыщая мозг кислородом, вдруг пригодится и получится что придумать? Обхватил руками колени.

Оставалось только ждать.

Бабушкин кот был той еще сволочью. Огромная мерзкая тварь с проплешинами на местах старых шрамов и в клочья изодранными ушами. У него был гнусавый голосина и характер такой же паскудности, как и внешность.

— Вы подружитесь, он же такой милый котик! — сказала бабушка, умиленно глядя, как приехавший на каникулы Ларт слизывает кровь со свежих царапин на руке, опрометчиво протянутой в сторону «милого котика».

Бабушка ошибалась редко, но то был как раз такой случай — милый котик и Ларт возненавидели друг друга с первой же встречи. Только если Ларт стеснялся выражать свое отношение слишком уж явными выходками вроде расстрела паскудной твари вишневыми косточками из рогатки или меткого пенделя ботинком в поджарый зад, то милый котик подобной щепетильностью не страдал ни в малейшей мере.

Ссал в тапки — и вообще во все и на все, имеющее к Ларту хотя бы косвенное отношение и опрометчиво не подвешенное на стенку повыше. Драл шмотки (смотри вышеозначенное условие). Сидел под кроватью часами в засаде, чтобы запустить все пять когтей в голую ногу, когда набегавшийся за день Ларт вечером устало бухнется на койку и скинет ботинки. Воровал еду с тарелки — но как раз за это Ларт был согласен простить ему много чего другого, ибо бабушка была хлебосольна и сам бы Ларт ни за что не справился с ее порциями для «бедненького худенького мальчика, до чего же тебя эти злыдни в городе заморили, совсем о ребенке не думают».

Бабушка котика очень любила. Сам котик не любил никого. Он вообще много чего не любил в этом мире и не стеснялся выказывать не устраивающим его явлениям или предметам всю глубину собственного отвращения. В частности, он терпеть не мог лазить по деревьям, и однажды Ларт понял почему — котик не умел с них спускаться. Совсем.

Что загнало эту тварь на телеграфный столб, Ларт так и не узнал. Вряд ли это был страх перед зверем или человеком — котик никого и ничего не боялся, в принципе. Соседи говорили, что однажды он подрался с молодым медведем — и медведь позорно бежал, а кот еще долго орал ему вслед что-то непотребно-победное и оскорбительное на медвежье-кошачьем. Так что что бы ни загнало котика на ту злополучную верхотуру, к страху оно не имело ни малейшего отношения. Просто однажды Ларт проснулся от гнусных воплей рано утром и обнаружил котика на вершине вкопанного у ворот телеграфного столба.

— Жрать захочет — слезет, — отмахнулась бабушка, когда уставший от непрекращающихся воплей Ларт отвлек ее от мыльной оперы и попытался обратить внимание на страдание любимого ею котика.

Бабушка была оптимистка и придерживалась свободных взглядов на любовь — в том смысле, что давала тем, кого любит, полную свободу самовыражаться и самоубиваться так, как им нравится. Ларту, к примеру, она не запретила выкрасить волосы в зеленый цвет и покрыть все тело временной светящейся татуировкой.

На второй день котик охрип. Но орать прекратил только на третий, ближе к вечеру.

— Значит, судьба его такова, — философски сказала бабушка, пожав плечами. Она резала на кухне тесто для пирожков на завтра, была вся в муке и малиновом джеме и погнала Ларта спать пораньше, чтобы не путался под ногами и не приставал со всякими глупостями.