Своим путем - [10]

— Ладно, почитайте вслух, пока сохнет посуда.

Тильда берет начатый роман и, устроившись на подоконнике, читает с указанного места. Усевшись на кухонную плиту, слушаю о любовных переживаниях Манон Леско, а в большом тазу под напором струи из крана «автоматически» моется посуда.

— Тильда, что ты читаешь?

В окне появилось удивленное лицо Августы Карловны.

За чаем обсуждался мой проступок.

— Дуралей! — кипятился отец. — Неужели сам не понимаешь, что эта книга не для Тильды?

— Глупости! Никакие книги запрещать не следует. Запреты порождают любопытство, а неудовлетворенное любопытство переходит в комплекс неполноценности.

— Лоботряс ученый! — обзывает меня отец и тут же рассказывает про бурсака, забывшего, как называются грабли, пока не наступил на них и не получил граблями по лбу.

— Да подожди ты, Федя, — вмешивается мама. — Тод, ты сам подумай: ну зачем Тильде эти романы?

— Книга интересная, — говорит вдруг Тильда, уставившись в чашку.

Прошло два года.

Теперь я на третьем курсе медфака Парижского университета, работаю экстерном в госпитале. Я свободен и независим. Курю трубку. Целыми днями пропадаю в Латинском квартале, мало бываю дома. Может быть, поэтому почти прекратились мои стычки с Алькой и отцом.

По воскресеньям мы продолжаем ездить на дачу. Правда, наши семейные выезды стали менее живописными и не напоминают больше кочевье цыганского табора. Новая машина заменила «драндулет», чемоданы и корзины укладываются в багажник, за рулем чаще сижу я, чем отец, и, конечно, не ругаюсь так образно, как он. И жизнь на даче приняла более спокойный характер: отец забросил плантации огурцов и производство кваса, мама меньше увлекается пирогами и варениками.

В общем, семья теряет свой самобытный колорит и становится более похожей на другие семьи нашего круга. Сказывается также влияние нашей дружбы с Берзинями.

Берзини приезжают в Пуаньи почти каждое воскресенье.

После обеда все собираются на террасе или в гостиной. Все, кроме Альки, который теперь редко приезжает на дачу, и маленького Жанно, который отправляется в сад, залезает с ногами в шезлонг и читает весь день.

— Сегодня мы сыграем большой шлем, — говорит Франц Францевич, раскидывая аккуратным веером колоду карт и открывая блокнот для записей.

— Цыплят по осени считают, — неизменно отвечает отец и усаживается поудобней в плетеном кресле.

Августа Карловна кладет рядом с собой пучок листьев или цветов. Мама накидывает на плечи шерстяную кофту и мечтает вслух:

— Пойти бы погулять.

— Маруся, следи за картами, — ворчит отец.

Он старается угадать по надломленному углу и чуть растрепанному краю, кому попался валет пик и трефовый туз.

Мама вздыхает и разбирает карты. Начинается игра.

— Пошли? — спрашиваю я Тильду.

Она кивает.

Засунув руки в брюки и пожевывая травинку, я шагал по лесным тропинкам и думал о медицине, Латинском квартале, своем блестящем будущем.

Тоненькая, высокая и нескладная Тильда шла рядом, опустив голову и спрятав маленькие руки в кармашки замшевой куртки. Ветер трепал черные волосы, кусты цепляли за юбку, крапива обжигала голые ноги, а Тильда шла и шла, не поднимая глаз и ничего не спрашивая. Она самоотверженно лазала за мной по скалистым склонам холмов, прыгала через проволоку, продиралась сквозь чащу. Когда я останавливался, она присаживалась на пень и смотрела вдаль. Я не обращал на нее внимания. Я думал о себе.

Много сыграли родители робберов, много мы исходили с Тильдой дорожек вокруг étang du roi[6], прежде чем я привык к моей молчаливой спутнице и стал делиться своими мыслями.

Кто в двадцать лет не испытывал потребности во внимательном и благожелательном слушателе? Таким слушателем стала для меня Тильда. Я мог ей высказывать все, что думал о товарищах, профессорах, родителях, брате и о самом себе, и не бояться иронических замечаний, на которые не скупились мои друзья-студенты.

— Профессора Лаффита знаешь? Так вот, мы подобрали ключи к его квартире и, когда он уехал, ввели в гостиную старую лошадь. Из лаборатории сывороток.

Тильда широко открыла глаза.

— А пусть не проверяет посещаемость! Что мы, рекруты, что ли? Да вообще он противный тип, скряга. Дал пятьдесят франков на наш вечер, а своей курочке небось платит по сто…

Я запнулся.

— Ты знаешь, что такое «курочка»?

Тильда кивнула.

— Ну и хорошо.

Тильда вдруг сказала, взглянув на меня в упор:

— Они не виноваты.

— Кто?

— Эти женщины…

Чуть смутившись, достаю трубку. Прикрываясь ладошкой от ветра, Тильда зажигает спичку.

— Позавчера мне попало от отца. За «Адольфа». Были у меня Пьер и Анри. Они собрали скелет, что у меня в комнате, наклеили ему усики, прядь на лбу нарисовали и свесили его с балкона. Народ смеялся, аплодировал. А отец накричал: «Скелет на балконе врача. Лучшей рекламы для матери не придумал?» Терпеть не могу людей без юмора.

Затягиваюсь. Сизый дымок улетает по ветру.

— Люди без юмора опасны. Знаешь, почему Гитлер захватил Германию? Потому что у немцев нет чувства юмора.

Тильда не улыбнулась. Она повернулась ко мне и посмотрела как-то по-взрослому, серьезно и внимательно.

Пробежала весна, лето, настала осень. Дорожки засыпало желтыми листьями, лес почернел, подернулся дымкой, пропах грибами и дымом.