Свои - [65]

И пусть это был не Театральный, пусть какой-то «кулек»[92], но все только начиналось: менялось время, менялась страна, менялась жизнь института (что и позволило Фриде успеть на экзамены), ожидались открытия новых, куда более «театральных» факультетов, прокладывались всё новые и новые тропинки между институтами, театрами, кино- и радиостудиями, творческими объединениями и организациями, предоставляя все больше возможностей молодым, уверенным в себе людям убедить в своих талантах уважаемую публику. А убеждать Фрида умела.

* * *

Что же до самой жизни, — когда-то в детстве Фриде хватило духа определиться с родиной, что же помешает ей, став взрослой, определиться с образом жизни? В конце концов, картинки деревенского быта, жизнь провинциального городка, русская глубинка — вот что, по ее мнению, породило мировоззрение Полины Васильевны. Полная жизни красавица-Рига, с ее непростыми тайнами и европейским лоском, и царственный Ленинград, с неукротимым столичным духом, окруженный ореолом величия, — вот два города воспитавшие Фриду. И пусть пока она вынуждена была прислушиваться к Полине Васильевне, но уже твердо знала, что однажды вылетев из материнского гнезда, жить будет совершенно иначе, по-своему, и никто, никогда не посмеет ей указывать как жить, к чему стремиться, о чем мечтать.

Глава 14 Ленинград советский

Зимы в Ленинграде долгие, очень долгие. А все из-за темноты. Уж и февраль к концу подойдет, и день прибавится, а за окнами — сумрак да хмарь. Уж и на март перевалит, и потеплеет, — а небо по-прежнему свинцовыми тучами обложено, и хоть бы маленькая просинь показалась. Уж и на весну прогнозы строят, перелетных птиц ждут, — а на улице угрюмо, неприветливо, мрачно, и кажется, никаким ветрам этих туч не прогнать. Но однажды блеснет вдруг подзабытое солнышко, разрисует город яркими ромбами, — и в сердце радость всколыхнется, и верхушки деревьев золотом засияют, и сам воздух затрепещет, заволнуется, наливаясь весенними ароматами. И пусть ненадолго это солнышко, через минуту-другую скроется, — а душа все равно ликует-радуется: идет весна, близится.

И хотя люди поопытнее, постарше о коварстве первого солнца всегда особо предупреждают, молодым это не интересно. Молодость — это ж весна жизни, здесь все вокруг солнца вертится. А в юности Фриды весны и вправду поболее было, чем в прежние годы. Сначала цензура смягчилась, а после того как Вождя на самых верхах критиковать стали (пусть он и возглавил советский народ в Великой Отечественной, пусть и сделал Союз могущественной, сильнейшей державой, но какой ценой!), — кто бы не разглядел окончания суровых времен, кто бы не задумался о грядущих послаблениях. Тут уж и самые осторожные принялись нащупывать пределы новых дозволенностей. А молодежь и вовсе о переменах заговорила и даже дерзить начала.

Да еще Фестиваль молодежи и студентов в Москве задору добавил. Столько впечатлений и красок, столько новизны, и не только в Москве, что пусть и длился он недолго, но после многолетней привычки к серым пустынным улицам, возможность запросто встретить праздно гуляющую компанию иностранных студентов или делегатов, вдруг и сходу ввязаться с незнакомцами в разговор, застрять с ними в каком-нибудь неприметном кафе до полуночи, обсуждая, например, музыкальные вкусы, — это потрясало юные души до глубины, в одночасье вознося их в мир неведомой ранее свободы и запечатлеваясь в сердцах на всю жизнь.

И пока одни недоверчиво искали в советских газетах намеки на будущие несчастья, молодежь спешила заявить, возглавить, создать, обозначиться так, как никому до нее в голову не приходило, чтобы сохранить, донести до людей хотя бы искру свободоносного потрясения, испытанного ею однажды. Вечера встреч, поэтические чтения, выставки, публичные дискуссии — в таких настроениях прошли все институтские годы Фриды. Фриды и Тайки.

* * *

Тайка, однокурсница Фриды, внешностью обладала диковинной, завораживающей: выразительные раскосые глаза, аккуратный носик, пухлые губки, темные волнистые волосы и грация черной пантеры. Спросите, не слишком ли на Софи Лорен смахивает? Вот-вот! Весь институт так считал. Поэтому, хотя человеком она была хорошим, добрым, девчонки в общежитии стороной ее обходили, чтобы серыми мышками рядом с ней не казаться. А сама Тайка красоты своей будто не понимала, усердно училась, женихов не искала, — все вечера за книжками просиживала, пока с красавицей-Фридой не сдружилась. Тут уж к учебе активный досуг прибавился: походы в музеи, театры, на разные культурные мероприятия. Вдвоем оно и спокойнее, и интереснее было, и обсудить все-все можно, и просто по душам поболтать. Причем если Фрида любила и умела говорить, то Тайка любила и умела слушать.

И до того их дружба дошла, что Фрида Тайке даже трагедию своего детства приоткрыла, рассказала, как гложет ее тоска по Риге, как больно думать, что мать не захотела ее понять, не захотела на родине оставить, а ведь могла бы и сама в Латвию переехать. Но всегда чуткая, готовая посочувствовать Тайка вдруг взметнулась:

— Не по-человечески это — с обидой на мать жить! Говоришь, жизнь твою она перепахала… Так война была. Всем досталось. Ты вон переживаешь, что отца не признала, когда он жив был… А мать вот она, рядом. Вдовой осталась, тебя как могла от беды берегла, а ты как будто и знать этого не хочешь, обид себе навыдумывала и носишься с ними. Ты что?!