Свои - [66]

Фрида только промолчала: что делать, не всякий человек способен уловить в привычной суете дух великой трагедии, — этого она не учла. Думала, подруга — особенная, а оказалось, как все. И скоро эта догадка подтвердилась.

При всей своей яркости, мечтах о прекрасном, рассуждениях о высоком, — человеком Тайка оказалась самым обыкновенным. Стоило подвернуться приличному жениху, — мечты о просвещении на семейный быт сменила. «Любовь», — говорит. Ну и что она, эта любовь: муж, дом, борщи, дети, — вот и вся любовь. И хотя жених достойным был — молодой ленинградский ученый, — но сам этот путь Фриде до противного заурядным представлялся: «Вот так и привыкают довольствоваться будничной суетой, забывая, что жизнь — это полет». Фрида забывать этого не собиралась.

Что ж, в глубине души она всегда знала, что смелее, уверенней, талантливее Тайки, и ради подруги нередко приглушала в себе эти таланты. Душевная скромность прекрасна в отношениях с людьми, но неуместна при постановке жизненных целей, так что уход подруги в академический отпуск был даже полезен для Фриды. Теперь она могла двигаться вперед без оглядки на других. А двигаться надо было, чтобы по окончании института не забросили в захолустье — кружок вести или в библиотеке сидеть. Вот и бегала: в Дом радио, на Ленфильм, на Биржу актера, в Театральное общество. И почти отчаялась в поисках удачи, когда однажды на Невском ей подвернулся кто-то из выпускников института:

— Привет, Ридка! меня помнишь? я на старшем курсе учился. А ты как? Выпустилась, нет? Может, посидим, поболтаем? Тут кафе как раз рядом. Святая святых ленинградской эстрады!

И не успела она опомниться, как они уже входили в хорошо известное всей ленинградской эстраде здание на Фонтанке. Эстраду Фрида не слишком-то уважала, поэтому входя в двери, стыдливо спрятанные от глаз прохожих в темной арке, пережила краткий миг неприязни, но он того стоил: роскошное зеркало, парадная лестница, росписи… Одно удивляло: пустынность, безлюдность, безмолвие этого великолепия.

— А почему нет никого? — огляделась Фрида, и поправив прическу перед огромным зеркалом в массивной старинной раме, осталась вполне довольной и собой, и зеркалом.

— Нет никого? — улыбнулся нечаянный спутник, — А мы сейчас вниз, в кафе спустимся. Увидишь, как «нет никого», — и повел Фриду по ступенькам вниз, туда, откуда доносился глухой, неспокойный гул голосов, который она поначалу приняла за обычный городской шум.

Ступенек было немного, но достаточно, чтоб очутиться в новом, неведомом мире, мире эстрадного блеска и тщеславия.

Люди, хоть немного знакомые с Фридой, подумали бы: подобное к подобному! Ну уж нет! Фрида была бесподобна! Стоило ей войти в кафе, заметить устремленные на нее взгляды, — в ее зеленых глазах заплясали русалки, а внимание публики стало закручиваться вокруг ее стройной фигурки подобно водовороту. И скоро она оказалась в центре внушительной компании. Люди, привыкшие к восторженному вниманию окружающих, всегда с готовностью очаровываются сами, борются за внимание, спешат потрясти красноречием и остроумием, разнообразием и значительностью связей и возможностей… Фриде только и оставалось выслушивать предложение за предложением.

Скоро через знакомых, знакомых и знакомых… ее приняли в один из творческих коллективов, приняли официально, с открытием трудовой книжки, и, что бы ни предписывали законы, отныне ей предстояло гастролировать по всему Советскому Союзу. Однако, пока эта радость не была полной: единственное, что доверялось молодой ведущей, — открывать концерты, объявлять номера и прощаться со зрителями, благодаря за теплый прием. И тут как никогда кстати пригодился совет Полины Васильевны не торопить время.

Надо сказать, что от матери Фрида ждала услышать слова непонимания, неодобрения избранного пути и даже заранее придумывала, как будет отвечать: да, эстрада легкомысленна и поверхностна, но ведь людям иной раз и хочется просто забыться, отвлечься от сложных вопросов, разнообразить свою жизнь, не погружаясь в сложные осмысления, избегая размышлений о глубинах и вершинах человеческого духа. Но Полина Васильевна, вместо выспренних упреков, вдруг вспомнила Саратов, вспомнила, как заводчане свой театр создавали. А ведь это труд для них был, труд непонятный и незнакомый. Но каково было желание понять, узнать, попробовать! Обсуждали, предлагали, спорили, из интереса в другие театры ходили… К счастью, была такая возможность.

А если человек в деревне родился? Это в больших городах зритель из множества актеров, режиссеров, постановок выбирает любимейших, а потом рассуждает: что-то Петров в последнее время скучен стал, зато Кузнецова как заиграла! А там, где доступны только кино, эстрада и самодеятельность, — они и есть главные искусства. А потому эстрада так эстрада, но и тут о репертуаре позаботиться следует, потому что нельзя сцену в помойку превращать, иначе какой же ты артист. К тому же, если уж и работать конферансье, не мешало бы на специальные курсы походить.

Словом, дел у Фриды оказалось столько, что даже досада отступила. Зато не прошло и года, — и она утвердилась как самостоятельный «артист эстрады». Теперь она знала, вернее, чувствовала, что от полного счастья ее отделяла сущая мелочь. Какая, — тут не предугадаешь, тем важнее не проглядеть ее в суете.