Свои люди - [7]

— Деду Матвею почтение! — крикнул Филецкий.

Старик не расслышал. Может, глухой был, а может, имя свое по старости запамятовал.

Филецкий свернул в переулок, чисто белевший вишневым цветом, и остановился у маленького домика, глядевшего с укромной печалью сквозь штакетник. Дорожка к дому была густо обсажена тюльпанами, у калитки росла белая сирень. Хозяйка была тут же, во дворе. Она стояла, согнувшись, в огороде, обернулась на шум мотоцикла, но лица ее было не видно Мишане, зато успел заметить, как воинственная самоуверенность из глаз Филецкого вдруг пригасла, лицо сделалось виноватым. Он соскочил с мотоцикла, вошел во двор. Хозяйка пошла ему навстречу. Она была в том пределе лет, когда определенно сказать нельзя, что совсем уже старуха, в линялом платье и теплых, не гляди, что май месяц, бурках, спину она держала ровно. В ее худощавом, загорелом _t до черноты лице не было ни радости, ни удивления — она просто глядела, как глядят люди на деревья и траву в поле.

Мишаня не знал, то ли ему оставаться в коляске, то ли следом идти за мастером, но решил все-таки размять ноги.

Хозяйка с неспешным достоинством вытерла о передник руки, спросила безучастно:

— Усе мотаисся?

— Мота-аюсь! — вздохнул мастер и, пряча взгляд, присел у калитки на старую, давно спиленную акацию. На ней, видать, давно никто не сидел — ствол оброс рыжим лишайником.

Помолчал, потом, не поднимая глаз, поинтересовался о здоровье, но как-то машинально, больше из уважения, чем из сердечного интереса, вытащил из нагрудного кармана пиджака сверток.

— На вот…

— И что эта? — спросила женщина. Но в голосе ее не было любопытства, лишь в глазах мелькнула настороженность.

— Да ты глянь, глянь!

— У мине руки грязные, — не поддалась она на уговор. — Идем до хаты…

— Времени нету, — сказал Филецкий.

— А када оно у тебя было, это время? Так усю жизнь и протарахтишь…

— Ну ладно тебе! — нехотя отмахнулся Филецкий и сам развернул сверток с нетерпением, даже досадой.

Ярко вспыхнул на солнце шелковистый, с радужными узорами платок. Краса и загляденье для глаз. Но она не обрадовалась, вздохнула с укоризной:

— Да ты что в самом деле? Скока ты мине этих платков уже привез? Мине что, их продавать везть? Или стены обвешивать?

— Да ты глянь! Ты глянь! — вскинулся мастер с детской почти обидой в голосе. — Импортная вещь! Париж!..

— Не надо мине ничова! — сказала как отрезала женщина. — Отвези, де взял! Чуешь? — И словно загладить желая излишнюю строгость, потеплела голосом: — И-и-их! Сашка! Сашка! Када ты тока уже угомонисся? Када ты жить спокойно станешь? У мине уже сердце ссохлося! Я уже ниче не хочу…

— Ну пое-е-ехала! — Филецкий встал и пошел к мотоциклу.

— Ты хоть не гоняй дюже! Ездий, как люди ездиють! — послала она вдогонку напутствие. И глаза ее, глядевшие на Филецкого, скользнули и по лицу Мишаниному, будто он был главный виновник лихой езды мастера…

— Кто это? — спросил Мишаня.

— Ма-атушка! — вздохнул Филецкий. И, словно сконфузившись чего-то, платок из Парижа скомкал и сунул в карман, надел шлем и резко рванул мотоцикл. Но в смотровое зеркальце следил за стерегущими глазами матери и скорость придерживал пешеходную. А выехал на поселковую дорогу, дал себе волю, рванул ручку газа, только пыль взвилась из-под колес.

Мишаня пообвыкся к скорости, даже сигаретку попробовал прикурить, но встречный ветер упрямо гасил огонек спички. Покосился на Филецкого.

Недавней виноватой смущенности уже не было в глазах мастера. Будто и не разговаривал с матерью. Восседал на сиденье гордый, неприступный. Жилистые руки цепко держали руль, о чем думал, неведомо. Но когда минули проселки и выбежали навстречу дома с черепичными крышами и с белыми, как кубики рафинада, стенами, Филецкий усмехнулся своим мыслям, привстал на сиденье.

— Лебедевка! — Затормозил в переулке, соскочил с мотоцикла, присел пару раз, разминая ноги, потом вытащил из кармана записную книжицу, полистал странички.

— Инструмент! — бросил коротко. И зашагал скорым шагом по горячей пыли переулка.

Приказной этот тон, лихая уверенность не пришлись по душе Мишане. Но вытащил из коляски чемоданчик, направился следом за мастером.

Пройдя мимо глухого высокого забора, Филецкий остановился у калитки, с хозяйской бесцеремонностью вошел во двор.

Ясно глядели из сиреневых зарослей в глубине двора чистые оконца. Самого дома и не разглядеть, обложился вишневым цветом по самую крышу. Только куст телевизионной антенны голо торчал у расписанной затейливо голубой краской дымовой трубы.

— Хозяйка-а! — крикнул лениво Филецкий. И увидел Мишаня, будто тень мелькнула за крахмальной белизной занавесок, — вышла на порог старушка. Кофточка и юбка черные, личико смуглое, изрезанное морщинками, но ни одной глубокой, страдальной, паутинные. Филецкого увидела, расслабилась в сладенькой улыбке.

— Заждалися, заждалися, Сашенька! — запричитала тоненьким голоском. — Думала, забудешь! Ой, ты господи, господи! Проходи, проходи, родный! А я чую, мотоцикл гуркотить, до меня, думаю…

— До тебя, до тебя! — Филецкий присел на лавку, крытую домотканым ковриком, выдохнул устало. — Попить что-нибудь неси! — И Мишане подмигнул: «Не робей, мол!»