Свои и чужие - [108]

* * *

От летнего до зимнего Николы времени не много, на глазок полгода, а если считать по пальцам все дни, то получается на месяц больше; но в нынешний год в промежуток этот, казалось, уместилась вся вечность, а с нею и вся война. Иной раз даже думалось, что войне не было начала, значит, не будет и конца, хотя в Забеседье, в каждой деревне, народ худо-бедно знал, что под Москвой немцам наконец-то приходится туго. Правда, по-прежнему никто не знал настоящей картины событий — как они там разворачивались, — зато умножились всякие слухи, в которых, как обычно, нельзя было отличить ложь от правды. Почти ничего не добавляли к слухам и листовки, единственный по теперешнему времени не устный способ общения между людьми. Написанные, как правило, от руки и расклеенные на воротах крайних домов или на стенах бывших общественных строений, они мало несли конкретной информации, которая не только впечатляла бы, но и заставляла размышлять; ведь для того, чтобы понять какое-то явление, надо прежде всего правильно назвать его. Да и авторство листовок трудно поддавалось определению — видно, теперь писали их все, иной раз попадались даже совсем безграмотные, полные чисто личных угроз, касающихся отдельных людей и отдельных сел. Иначе и не могло быть, если, конечно, исходить из той истины, что во всякой беде кто-то должен быть виноват.

Комиссар крутогорского отряда Степан Баранов попытался как-то направить в единое русло поток этих листовок, придать им если не общее звучание, то хотя бы некоторый лад. Однако, не имея связи, сам не получал верных известий из-за линии фронта, и в конце концов отказался от своего замысла, посчитав нужным всячески поддерживать возникшую самостоятельность, которая заключала в себе здоровую основу; он хорошо знал, что убеждения, как и страсти, тогда обретают прочность, когда входят в привычку.

Ничего определённого не писали о боях под Москвой и немецкие газеты. Широко разрекламировав операцию «Тайфун» в начале октября, теперь они отделывались общими словами: о бодром духе своих войск, о том, что германской нации по-прежнему надо стремиться к полному совершенству и прочее. Порой публиковали советы, как германский солдат должен беречь себя от морозов, от разных насекомых… Недаром шутят, что неудачу тоже передают по наследству.

Наконец в народе стали поговаривать, что в верховьях Беседи, там, где её огибает Ипуть, другой приток Сожа, появились красные конники. Что в тыл к немцам прорвался целый кавалерийский корпус и теперь расширяет захваченный плацдарм в сторону Дорогобужа и Осова. Собственно, расстояние до этих городов отсюда было невелико, поэтому живущим в среднем течении Беседи думалось, что конники вот-вот окажутся и у них

В Веремейках, понятно, тоже ждали. Даже Браво-Животовский уже который раз не ночевал дома, бегал в гарнизон в Бабиновичи.

Зазыба, когда услышал о панике Браво-Животовского, усмехнулся про себя: оказывается, у полицейских не только собачья верность, но такая же и трусость. Правда, Марфа Давыдовна рассудила совсем иначе.

— А, — махнула она рукой на Денисовы слова, — у каждого есть изъянец, потому что грех и жизнь — брат и сестра.

— Так ведь от чужого глаза можно скрыться, — продолжил свою мысль Зазыба. — От своих людей — никогда.

Сам он последние дни тоже стал похож на летучую мышь — днём мышь, а ночью птица. Сравнение это не он выдумал — Марфа. И была причина. Как ночь на подходе — Денис Евменович со двора, случалось, что не возвращался и день, и второй, потом снова надолго затаивался дома, улыбался, вздыхал: мол, правда, что пану нужно время, корчмарю — деньги, а мужику — дело.

Тайные его хождения беспокоили домашних, но с расспросами они не лезли, тем более что могли догадываться о его заботах — вдруг, без всяких причин, даже не выкормив хорошенько до конца, как это водится в крестьянских хозяйствах, заколол свинью и чуть ли не целиком отнёс куда-то в лес, сколько раз уже просил Марфу Давыдовну, чтобы та пекла хлеб не только на свою семью… Да и других людей в деревне подрядил на помощь.

Вскорости после зимнего Николы, сдаётся, в субботу (а Никола выпал в этот год на вторник), вернулся в Веремейки Андрей Марухин. И в тот же день открыл деревенскую кузню, раскалил остывший горн.

«Тук-тук, тук-тук-тук!» — позвенел он по наковальне самым лёгким молотком.

Деревня этот звук услышала тут же и встрепенулась. Зазыба тоже услышал чуть ли не первые удары молотка по наковальне. Но он не подумал, как некоторые, что это объявился наконец в деревне Василь Шандабыла. Денис Евменович без ошибки определил, кто открыл кузню да начал в ней хозяйничать. И для него это живое «тук-тук» звучало как колокол, как призыв.

Он торопливо накинул на себя длинный, ещё отцовский тулуп, сшитый когда-то не столько для зимы — сколько для дороги, взял под поветью приготовленную на всякий случай железную рейку, в которой даже не намётанный глаз легко угадывал большой засов на ворота, и понёс на плече в кузню. Там уже сидели и стояли веремейковские мужики — Силка Хрупчик, старый Титок, Иван Хохол, Микита Драница… Титок как раз что-то рассказывал, когда порог кузни переступил Зазыба. При появлении нового лица мужики на некоторое время затихли было, словно застигнутые врасплох, но, увидев в руках Дениса Евменовича железную рейку, сразу же осмелели, как будто эта рейка давала им свободу. Микита Драница явно для Зазыбы сказал: