Своё и чужое: дневник современника - [53]

В другой раз свалился с высокого берега в мутную быструю Лабу ниже мельничной плотины и сразу был подхвачен потоком. Спасли нависающие над водой длинные корни, за них и уцепился, прирос, едва не касаясь подбородком жёлтой кипящей воды. Не помню, сколько времени держался, ощущая сильные толчки и рывки. Кричать было бесполезно, шум падающей воды глушил все звуки. Меня увидела двоюродная сестрица и тотчас позвала мать.

Не раз думал, как случайно меня впустили в дом, так случайно могли и выставить из него в самом начале, когда еще ничего не видел, не знал, не понимал. Уже обозначился рубеж, когда вмешается не случайность, и никто не подаст руки, не включит тормоза. Все прожитые годы сверлила одна забота: как бы не снесло. Что же тогда было между смутным, ненадежным началом и окутанным тайной концом?

Одно несомненно: моё существование не является необходимостью, мир идет своей дорогой, не нуждаясь в моём присутствии. Ничего не произошло, ничего не изменится в случае ухода. Любые оправдания неуместны и смешны, самые благие цели придуманы для утешения.

Каждому из нас даётся единственный выбор: либо стать приложением к чужому всесильному миру, либо построить свой собственный. Не существовать, а сосуществовать на равных — вот это, пожалуй, и будет вызовом слепой судьбе.

17 ноября. С юбилея балалаечника Шурыгина. Снова убедился, что только Мастер и его сверкающее искусство остались в неприкосновенности.

Что за чудо — певучие струны:

Только тронешь горячей рукой,

И расскажут, как ночи безумны,

Как цветы расцветают зимой;

Частым дождичком брызнут на нивы,

И дороженькой лягут в полях...

Это русской души переливы

Заглушают смятенье и страх.

В доме пусто, далёко хозяйка,

Ждать напрасно — зови, не зови;

Так звени же, звени, балалайка,

О несбыточном счастье любви.

2 декабря. Выполняю просьбу типографа А.А., моего первого читателя и критика, «написать ещё странички две» Не знаю, что получится, эпилог или эпитафия. Почему-то сразу припомнился тургеневский P.S. к «Дневнику лишнего человека»: «Сею рукопись. Читал И Содержание Онной Не одобрил...» Разумеется, я предвидел подобную реакцию, но начало оказалось иным. Мою рукопись одобрили, более того, чужой человек, 35 — летний семейный мужчина, слегка смущаясь и поминутно задумываясь, приоткрыл мне тайну своей жизни.

Его задела нелестная оценка массового типа — «все на одну колодку». Он усомнился, вгляделся и нашёл в себе человеческое: не такой, не похож. Значит, мы существа одной породы, если смогли в первые же мгновения довериться и чужое сделать своим. Только для нас все душевные порывы и вздохи, вся природа, поэзия, музыка.

Но почему же обычно мы наглухо застёгнуты? Почему старательно прячем в глубине самые главные, бесценные свои достоинства — доброту, стыдливость, нежность, сочувствие? Зато усиленно развиваем и направляем наружу деловую хватку, расчетливость, жажду карьеры. И постепенно сгущается космический холод, люди превращаются в колючую вредоносную пыль. Иногда откуда-то со стороны залетают тёплые, светящиеся комочки. Они на миг оттесняют мрак и поглощаются бесследно мёртвой зыбью.

Мысль, которую я лелею с юности, проста. Мы никогда не устроим общую жизнь, пока не откроемся друг другу лучшими своими сокровищами.

Мы существуем не для пользы, как производимые нами компьютеры, пылесосы и утюги; не для труда и размножения, подобно муравьям или крысам. Все это совершается попутно, для самовыживания.

Единственное, что требуется и ради чего нас сотворили — не убивать друг друга оружием неприступности и равнодушия. Тогда исчезнут лишние люди, и мы перестанем отпевать себя в 30 или 50.

А пока происходит необъяснимая вещь. Читаем чужие дневники, письма, стихи и обнаруживаем внутри запасы нерастраченного тепла, узнаем собственные мысли и мечты, рыдаем и смеемся, а захлопнув книгу, немедленно подпадаем под убийственные законы отстранения и отчуждения.

Молчи, мое сердце, молчи.

Мы сами свои палачи.

7 декабря. Исподволь набирает размах пушкинский юбилей, первый в развороченной, запущенной стране с изверившимся народом, поверженной культурой. Сразу видно, что забота одна — отдать неизбежный долг, погреться у памятника и помчаться дальше. Утешает то, что и для Пушкина, и для нас казённые юбилеи давно потеряли всякое значение — мы нераздельны. Пока живёт Пушкин, будем жить и мы; пока жива нация, будет звучать и Пушкин. Лучше Толстого не скажешь. Пушкин — наш отец. Истинно — отец: дал нам язык, вложил самосознание, указал путь к полноте и совершенству. А мы, неразумные, в ослеплении и гордыне часто плутаем по бездорожью.

Пишу и обнаруживаю удивительную вещь. Казалось бы, никогда преднамеренно не заучивал его стихи, не увлекался безоглядно творчеством, в общем, знаком с Пушкиным довольно поверхностно. А вот в сознании то и дело всплывают пушкинские строки, выражения, образы. Причём без всякого усилия и напряжения памяти. Как будто вложены были эти магические фразы в моё существо с рождения, даны мне свыше, как генетическое наследство, для передачи уже моим потомкам и продолжателям.

В самом деле, разве я когда-нибудь не слышал, не знал «Гонимы вешними лучами...», «Румяной зарёю покрылся восток...», «Мой друг, отчизне посвятим...», «Я помню чудное мгновенье...», «Мчатся тучи, вьются тучи...», «На холмах Грузии лежит ночная мгла...», «Сижу за решёткой в темнице сырой...», «Прощай, свободная стихия...» и ещё, ещё... Это было и будет всегда, как родной дом, ключевая вода, небо и звёзды.